День отдыха на фронте - Валерий Дмитриевич Поволяев

слова "нет" не существовало.

Тетя Дина настаивала на приобретении племяннику модной вельветовой куртки с карманами на больших пуговицах (а еще лучше — с блестящей молнией) и отложным "комсоставским" воротником, в который продавцы для твердости и сохранения формы вкладывали картонку. Вольту было неудобно брать такой дорогой подарок, и он хотел было снова возникнуть, выступить против, но тетка привычно придавила его, и племянник затих.

Купили не только куртку, но и меду, поскольку тетка собралась испечь какой-то особый медовый пирог, который племянник не то чтобы в жизни ни разу не пробовал, а о котором даже никогда не слышал, полмешка урюка для компота, небьющейся алюминиевой посуды, жидкого дезинфицирующего мыла и мыла кускового, темного, как ночные горы, иголок для швейной машинки "зингер", три пары нитяных (в смысле хлопковых) носков для Вольта, себе тетка тоже приобрела нитяную продукцию — чулки и носки, и еще купила дорогие прозрачные чулки из шелковой паутинки…

— В этих чулках я новый, 1943-й, год буду встречать, — сказала тетка, а поскольку характер она имела целеустремленный, всегда добивалась своего, можно было не сомневаться: так оно и будет.

Еще тетя Дина купила Вольту большие кожаные сандалии с крупными дырками и двое брюк. Одни легкие, хлопковые, другие немнущиеся, из искусственной вискозной нити.

Сталинабадский базар Вольта потряс — он никогда не видел ничего подобного. Много чего запомнил навсегда. Например, большого седого муллу, который торговал кастрюлями.

Мулла, конечно, и сам был грамотным человеком, и друзей имел грамотных, это было видно невооруженным глазом. Посуда у него была разнокалиберная — от крохотных алюминиевых черпачков с длинными ручками до больших баков, в которых можно было сварить шурпу на целый кишлак.

Кастрюли были разделены на несколько "семей", если можно так выразиться, — по размерам, по назначению, по внешнему виду…

У больших семейных кастрюль, в которых можно было приготовить суп сразу на десять человек, красовалась картонка, на которой ровными русскими буквами было выведено "Каструл".

Рядом располагалась кастрюльная группа, которая характеризовалась следующим колоритным словом, также четко, печатными буквами написанным на картонке: "Каструля". Посуда женского рода, словом.

Дальше дело шло по принципу уменьшения. Многочисленные алюминиевые емкости, размерами своими предназначенные для одного человека, подпирались картонкой, схожей с важным документом, не хватало только печати, — "Каструлка".

Затем следовала галерея посуды размером меньше "каструлки", ее хозяин обозначил емким уменьшительным словом "Каструлчик".

Ну и самую невеликую по размерам серию свою мудрый седобородый таджик определил нежно, влюбленно, — на эту картонку обращали внимание все, кто умел читать по-русски (впрочем, таковых на базаре было немного), — "Каструлчонок".

Вольт жалел, что у него с собою не было карандаша и клочка бумаги — литературные поиски муллы надо было бы записать. От досады Вольт зацокал языком, как белка, от безысходности делать, конечно, было нечего, и он постарался эту кастрюльную классификацию запомнить — пригодится в будущем.

Птицы, которые ранним утром устроили сногсшибательный концерт, разбередили людей, основательно потрепали их сердца, уже угомонились, стихли, уморенные собственным творчеством, солнцем, разъярившимся не на шутку, — оно, кажется, решило размочить ледяные памирские шапки, — людьми, переставшими слушать их, что невольно рождало в небесных созданиях грусть; птицы стихли, а вот гомон базарный усилился, сделался звонким, как весенний гром… Вольт почувствовал, что он устал.

Да и тетя Дина тоже притомилась, прибилась вместе с племянником к обочине базара, где в землю были врыты несколько чугунных труб — вероятно, для зачаливания верблюдов, земля подле труб была утоптана до деревянной твердости и даже накрыта несколькими газетками. Было понятно, что дехкане, приезжающие из кишлаков, здесь устраиваются на свои скромные обеды, а потом снова растворяются в громко кричащей, жестикулирующей, ругающейся, поющей, сморкающейся, пляшущей, неугомонной, неуступчиво спорящей, неутомимой, очень подвижной массе азиатского базара.

И вообще здесь, на базаре этом, — особая жизнь, развивающаяся по своим законам, для которой не существует ни партий, ни движений, ни большевиков, ни меньшевиков, ни эсеров с буржуазными националистами, ни популярных организаций, к которым дехкане когда-то примыкали, — Шура-и-Ислам, Алаш, Шура-и-Улема, ни дашнаков — никого, в общем.

А вот встретить на базаре можно было кого угодно, даже белогвардейцев двадцатых годов, вышедших из подполья.

Тетя Дина засуетилась, раскинула на земле небольшое полотенце взамен скатерки, разложила на нем куриные яйца, выставила соль в спичечном коробке, хлеб, который лежал в отдельном узелке, лук, купленный здесь же, на рынке, у старушки в темной одежде — семиреченской казачки, судя по костюму, две пол-литровые бутылки с крепким сладким чаем, заткнутые алычовыми сучками…

Чай был теплый, имел ту же температуру, что и весь сталинабадский базар.

— Ну, чокнемся, тетя Дина, — предложил Вольт, беря с полотенца одно яйцо, подставляя для удара яичный носик, как на Пасху, — чья закуска окажется крепче?

— Чокнемся, — согласилась тетя Дина весело, также подхватила с полотенца яйцо и с ходу клюнула им в подставленный Вольтом носик. В результате Вольт жалобно сморщился: его "куриный фрукт" не выдержал удара, пошел трещинами.

Яйца заели лепешкой, луком, запили чаем из бутылок. Едва это сделали, как рядом пристроился со своей поклажей однорукий парень в выцветшей гимнастерке, украшенной потертой медалью, — вчерашний фронтовик. Шумный, веселый, уже привыкший к тому, что у него нет руки, — зато есть другое, подмигнул Вольту.

Из поклажи он достал лепешку, завернутую в газету, и вареное мясо, порезанное толстыми аппетитными ломтями.

— На меня не обращайте внимания, — громко, по-свойски, словно бы встретил старых знакомых, предупредил он. — Шума от меня, конечно, как от старого английского парохода, пересекающего Каспийское море, но вреда никакого.

Глянув на ломти мяса, Вольт невольно вспомнил Ленинград, темные студеные вечера, очень голодные, иногда в их доме даже горьких горчичных оладий не было, супа из столярного клея тоже не было, как и тощего куска хлеба, полученного по карточке в булочной, схожего с ломтем засохшей глины, — ничего не было, но Сусловы жили, и люди, приговоренные немцами к смерти, блокадники, — тоже жили.

И за водой на Неву ходили, и мертвых соседей сдавали на похоронные полуторки, чтобы их определили на кладбище, — сами выкопать могилу они уже не могли, не было сил, и на крышах высоких домов дежурили во время воздушных налетов, сбрасывали вниз, во дворы зажигалки — мерзкие фрицевские бомбы, способные спалить полгорода, — все это было, было… Только мяса такого, которым лакомится однорукий парень, не было.

Глина, смешанная с опилками, в булочных была, а мяса не было.

Поедал парень свой азиатский деликатес азартно, посматривал на соседей снисходительно и очень ловко управлялся с едой одной рукой.

Губы он вытирал газетой, ни платка, ни какой-нибудь