Следы помады. Тайная история XX века - Грейл Маркус

репрезентации единственной известной тебе совокупности, и шок от узнавания перекосил твоё лицо — теперь ты шёл по улице с перекошенным ртом, что выглядело смертным приговором для прохожего, а ты полагал, что продолжаешь улыбаться. Потому что твоё лицо было твоей совокупностью, и шок скорчил лицо, шок скорчил всю улицу При выходе из клуба на мостовую все серые здания оживали тайными посланиями агрессии, доминирования, зловредности.

Чтобы усмирить

Чтобы усмирить это видёние мерзости, люди его воплотили. Сегодня пурпурные и зелёные ирокезы на головах американских тинейджеров из пригородов заставляют лишь задаваться вопросом, как рано им приходится просыпаться, чтобы привести свои волосы в порядок для школы, и спустя более десяти лет после появления панк-стиля трудно припомнить, какими уродами на самом деле были первые панки.

А они были мерзкими. В этом не было сомнений. Проколотая 10-дюймовой булавкой нижняя губа и татуированная свастика на щеке не были следованием моде; пришедший на концерт человек, сующий два пальца в рот, блюющий себе на руки, а потом швыряющийся этой блевотиной в людей на сцене, распространяя какую-нибудь заразу. Толстенный слой чёрной туши наводил в первую очередь на мысль о смерти больше, чем на что-то ещё. Панки были не только теми милыми барышнями, вроде The Slits или басистки Гэй из The Adverts, вырядившимися некрасиво. Они были жирными, страдавшими анорексией, покрытыми оспой, прыщами, они были заиками, калеками, в каких-то болячках, помятыми, а их знаки отличия лишь подчёркивали абсолютное аутсайдерство, уже запечатлённое на их лицах.

Каким-то образом Sex Pistols позволили им появиться на публике как живым существам, чтобы выставить свои пороки в качестве социальных фактов. «Я ожидал коммунистского клича», — пел Джонни Роттен на пути к Берлинской стене в “Holidays in the Sun”; по эту же западную сторону стены рассказчик из появившейся в 1982 году повести Питера Шнайдера «Перебежчик» — его сознание вывернуто повторяющимися просмотрами разных идеологических версий одних и тех же новостей по восточному и западному берлинскому ТВ — задаётся тем же самым вопросом, что поднял панк:

«Не правда ли, что любая деятельность в западном обществе, будь то спортсмен, владелец ценных бумаг, художник или бунтовщик, основана на том, что каждая инициатива самостоятельна, всякая идея оригинальна, а выбор субъективен? Но что если я перестану заниматься самоедством, как меня тому учили, и брошу обвинения в лицо государству?» Отличительным знаком панка были не мусорные мешки и не рваные майки, но адорновская отвратительная сыпь; они чернили и наносили её на свою кожу как настоящие орнаменты. Подобно адорновским препарированным трупам, гораздо более сознательно препарированным, чем он мог бы вообразить, они разражались доказательствами своей витальности — иными словами, они говорили то, что думали.

Поступая так, они отразили на самое себя взгляд Адорно на современную жизнь: он никак не предполагал, что его трупы способны осознавать, что хотят сказать. Панки были теми, кто узнал в себе людей, которым по соображениям демографической политики не сообщили об их не совсем успешной кончине — в тот момент, когда панк определил отсутствие будущего, обществу собирались во множестве понадобиться зомбиобразные продавцы, покупатели, бюрократы, сидящие на пособии, толпы стоящих в очередях и их обслуживающих. Но отличие было в том, что эти люди новости всё-таки услышали.

Хотелось бы мне

«Хотелось бы мне посмотреть на нас со стороны», — сказал как-то гитарист Sex Pistols Стив Джонс. Может быть, Джонни Роттен имел в виду это, когда говорил, что хочет «побольше групп типа нашей». Он их получил — сначала десятки, потом сотни, затем тысячи таких групп, которые записывали свои синглы через неделю после своего образования (или, если судить по звучанию некоторых песен, до образования), выпускали их на лейблах-однодневках с названиями вроде “Raw”, “Frenzy”, “Zero” и продавали это на концертах, в маленьких музыкальных лавках, рассылали по почте. Большинство тех записей не предназначались для радио; словно протестуя против запрета Sex Pistols, группы вроде Cortinas, Lurkers, Eater, Slaughter and the Dogs играли такую жёсткую, развязную и непотребную музыку, что об эфире не было и речи. Когда стало очевидным, что привычные каналы поп-коммуникации неактуальны, все ограничения по поводу того, что могло быть частью записи или выступления, как должна звучать запись, как должен проходить концерт, оказались забыты. Молодые люди отказались от мачизма или, наоборот, проявляли его во всей нелепости, девушки могли пренебречь теми немногими ролями, что позволены женщинам в роке — они вообще могли отказаться от любых ролей.

Если в военное время лишь подпольная пресса остаётся свободной («Единственная великая нация, имеющая абсолютно неподцензурную печать, это французы», — писал Эббот Либлинг за два месяца до «Дня Д»[32]), то именно факт, что официальное поп-пространство оказалось для большинства панк-рока закрытым, позволил панку создать своё собственное свободное пространство. Хотя самые известные группы тотчас же подписались на крупные лейблы, эти полдюжины мало что значили для сотен и тысяч находившихся на задворках поп-пустыни: там начала формироваться совсем другая поп-экономика, держащаяся не на выгоде, но на прожиточном минимуме, на желании шокировать, на маргинальном, но напряжённом общественном резонансе, — поп-экономика, направленная не на поддержку карьеры, а на набеги против общественного спокойствия. Люди делали запись не ради маловероятной возможности стать популярным, но ради возможности влиться в среду: сказать «я здесь» или «я вас ненавижу», «у меня большой член» или «у меня нет члена».

Читайте справа налево, ещё одна версия панковской истории, 1986

Подростки нашли кайф в том, чтобы выкрикивать «ПОЖАР» в переполненном зале — или даже в пустом.

Это была причуда сделать что-то, получив разрешение родителей не приходить домой ночевать, изменить причёску (не сообщив родителям, что теперь тебя зовут не Элизабет Митчелл, а Сэлли Талидомид). Ирония времени пронизывала все причуды, включая небрежное оформление и изобилующий ошибками синтаксис фэнзинов, распространявших новости:

Икс…скажи-ка волк, как началась вся эта снафф[33]-рок-сцена?

Бешеный волк…ну…ххх-а…трудно сказать точно, но мне кажется, это случилось в тот вечер, когда басист в грохоте порешил себя прямо на сцене, он реально задолбался, потому что хотел извлечь по максимуму из своего навороченного аппарата, и он прыгнул вниз с басового усилка, свернул шею и напоролся на колки, и толпа как-то дико отреагировала.

Икс…как отреагировала?

Бешеный волк…ну…знаешь…все заржали.

Икс…а как ты относишься к так называемым больным группам типа boils, pus или superdischarge, которые вместо того чтобы покончить с собой раз и навсегда, заражаются какой-нибудь смертельной болезнью и, борясь с нею, на каждом следующем