Мефистофель. История одной карьеры - Клаус Манн

– Как я рада с тобой познакомиться, – трещала она. – Конечно, мы должны перейти на «ты». «Вы» было бы чересчур чопорно для невесток. Ой, я так рада, что Хендрик, наконец, женится, до сих пор только я все время обручалась! Хендрик наверняка тебе рассказывал, как плохо это кончилось последний раз. Папина нога до сих пор в гипсе. Но у Константина действительно очень хорошее положение на радио. Мы в октябре поженимся! А ты великолепно выглядишь, Барбара, и откуда у тебя это платье, наверняка парижская модель!

Хендрик подвел к Барбаре свою мать, и его лицо засияло, когда она протянула девушке обе руки.

– Милое, милое дитя, – сказала госпожа Хефген, и глаза ее увлажнились.

Хендрик улыбался нежно и гордо. Он любил свою мать – Барбара это поняла и обрадовалась. Правда, иногда он стыдился ее, она была недостаточно изысканна, он стеснялся ее вульгарных манер. Но тем не менее он любил ее: это было сразу заметно по его оживленному и веселому взгляду и по тому, как он прижал ее руку к своей.

Как они были похожи, мать и сын! От фрау Беллы Хендрик унаследовал длинный, прямой, несколько мясистый нос с подвижными ноздрями, мягкий и чувственный рот; сильный благородный подбородок с характерной ямочкой; большие серо-зеленые глаза; вздернутые светлые брови. Но только все это у простодушной дамы было непритязательней, скромней, чем у сына: в ее облике не чувствовалось ничего демонического. Глаза у нее не сверкали, губ не трогала ни стервозно-обольстительная, ни нежно-жалостная улыбка. Фрау Белла была энергичная, добродушная, великолепно сохранившаяся женщина пятидесяти с небольшим, со свежим и симпатичным открытым лицом, приятно вздымающейся грудью, светлой завивкой под соломенной шляпой с цветами, с веснушками на носу. У нее еще не было причин считать себя старухой и отрекаться от радостей жизни.

– Иногда хочется развлечься, – сказала она решительно. Потом, смутившись, она стала болтать о благотворительном празднестве, на котором было так весело. Дамы из кельнского общества выставляли для продажи в пользу сирот освежительные напитки, цветы и предметы искусства, считалось почетным принимать в этом участие, и поэтому фрау Хефген без колебаний взяла на себя роль продавщицы шампанского: за стакан шампанского она требовала пять марок – дороговато, но ведь это на благо бедным сироткам. Но потом поползли мерзкие сплетни: гнусные люди дошли до такой наглости, что утверждали, будто фрау Белла торговала шампанским не из гуманности, а выручала якобы деньги для фирмы, поставлявшей шампанское, где она, фрау Белла, служила, и – мало этого! – будто бы она дала себя поцеловать – можете себе представить! – разрешила себя поцеловать, да еще в грудь!

Мать сообщала это Хефгену с благородным негодованием. Они ехали в открытой машине по летнему городу.

От гнева ее лицо раскраснелось, она утирала пот со лба и кричала:

– Ведь это гнусность! Я сдала все до последнего пфеннига, а я заработала больше других дам – даже получила благодарность от приюта. Правда, один господин хотел поцеловать мне руку, но я ему говорю: отстаньте, говорю, глупый вы человек, оставьте это! – и дала бы ему пощечину, если б он тут же не извинился. Ведь люди так злы – веди ты себя благородно, безупречно – все равно они пустят о тебе какую-нибудь гадость. Но теперь у них отпадет охота сплетничать, теперь ты заткнешь им рот, а, Хендрик, правда?

И фрау Белла бросила гордый взгляд сначала на своего сына, потом на Барбару. Хендрик страдал от наивных бестактностей матери, Он краснел, кусал губы и, наконец, с горя стал расписывать красоту улицы, по которой они ехали.

Тайный советник принял дам у калитки с той же веселой торжественностью, которую за день до этого заготовил для Хендрика. Барбара провела Беллу и Йози наверх – помыть руки и напудрить носы. Часом позднее на двух машинах поехали в бюро регистрации браков. В машине Брукнера, кроме жениха с невестой, сидели фрау Хефген и сам тайный советник. Следом за ними в такси ехали Николетта, Йози, старая экономка и друг юности Барбары по имени Себастьян, чье присутствие несколько удивило Хендрика.

Официальная церемония длилась недолго. Николетта и тайный советник были свидетелями. Все были немного взволнованы, фрау Белла и маленькая экономка прослезились, а Йози нервно смеялась. Хендрик отвечал на вопросы чиновника сдавленным голосом, глаза его несколько косили. Барбара не сводила мягко-испытующего взгляда с человека, стоявшего рядом с ней и уже считавшегося ее мужем. Последовали пожелания счастья, поцелуи. Ко всеобщему удивлению, Николетта четким голосом попросила у фрау Беллы разрешения называть ее «тетей Беллой», и когда та согласилась, с пугающей корректностью поцеловала ей руку. Роскошная девица была сегодня особенно блистательна и вся звенела веселостью. Она держалась очень прямо в белом, твердом, как броня, льняном платье с широким ярко-красным лакированным пояском.

– Я рада, моя милая, что все так удачно обернулось, – несколько бессмысленно, хотя и очень четко заметила она, обращаясь к Барбаре. Ее красивые кошачьи глаза сверкали. Она отвела в сторону фрейлейн Йози, чтобы порекомендовать ей превосходнейшее средство от веснушек, которое – как она неожиданно соврала – ее отец изобрел и ввел в употребление на всем Дальнем Востоке.

– Вы можете им воспользоваться, – с угрозой в голосе сказала Николетта, по какому-то странному капризу пожелавшая перейти на «ты» с фрау Беллой, но не с Йози. – Ведь носик у вас совершенно испорчен веснушками. – При этом она очень строго оглядела веснушки, не только усыпавшие весь кокетливо вздернутый курносый носик, но, хоть и не особенно густо, покрывавшие часть щек и лба: точно так же спиралеобразные туманности или млечные пути космоса в окраинных областях редеют и делаются прозрачными.

– Да сама знаю, – сказала Йози пристыженно. – Летом это всегда такой ужас. Но Константину это нравится, – добавила она, утешенная, и тотчас перешла к рассказу о хорошем положении ее жениха на кельнском радио.

Бабушка Барбары, генеральша, появилась лишь к ленчу. Одним из принципов старой дамы было никогда не пользоваться автомобилем. Десять километров, отделявших ее маленькое имение от виллы Брукнера, она преодолевала в старомодной большой коляске и всегда опаздывала ко всем семейным торжествам. Красивым, очень звучным голосом, очень широкого диапазона – от густого баса до самых верхов дисканта – она сетовала, что опоздала к церемонии бракосочетания.

– Ну-ка, дайте на вас поглядеть, новый внучек, – сказала веселая бабушка, внимательно оглядывая Хендрика в лорнетку, висевшую на длинной серебряной, украшенной драгоценными камнями цепочке у нее на груди. Хендрик покраснел, не зная куда деваться. Осмотр продолжался долго. Впрочем, кажется, старухе он понравился. Когда генеральша опустила, наконец, лорнет, она засмеялась серебристым, звонким смехом.

– Совсем неплохо, – констатировала она, подбоченясь и весело кивая Хендрику. На ее белом напудренном лице яркие и подвижные глаза говорили еще красноречивей, умней, сильней и убедительней уст.

Такой удивительной старой дамы Хендрик не встречал за всю жизнь. Генеральша невероятно ему понравилась. У нее была внешность аристократки XVIII века: высокомерное, умное, веселое и строгое лицо обрамляла седая прическа, покрывавшая уши твердыми валиками. Казалось, на затылке у нее коса. Ее отсутствие было странно и даже разочаровывало. В жемчужно-сером летнем костюме с кружевным рюшем у шеи и на манжетах она выглядела по-военному стройно. Широкое колье прекрасной старинной работы из матового серебра и голубых камней, в цвет камням на бряцающей цепочке лорнета, от рюша до самого подбородка скрывало шею и походило на высокий воротник мундира.

Она всегда царила – к иному она не привыкла. В конце XIX века она считалась одной из красивейших женщин немецкого света. Даже в первые два десятилетия XX века много говорили о ее красоте, и все великие художники эпохи писали ее портреты. В ее салоне принцы и генералы встречались с поэтами, композиторами и художниками. Много лет подряд в Мюнхене и Берлине об уме и оригинальности генеральши говорилось почти столько же, сколько и о ее красоте. Так как ее муж – он умер несколько лет тому назад – пользовался благосклонностью в самых высоких кругах и, между прочим, был к тому же богат, ей прощали взгляды, убеждения и манеры, которые навлекли бы на любую другую обвинения в эксцентризме и даже в непристойности. Самому кайзеру бросилась в глаза ее красота. Поэтому она уже в 1900-м смогла выступить за женское равноправие. Она знала наизусть «Заратустру» и часто декламировала из него отрывки, к неприятному удивлению аристократических гостей, почитавших это произведение социалистическим. Она знавала Франца Листа и Рихарда Вагнера. Она переписывалась с Генриком Ибсеном и Бьёрнстьерне Бьёрнсоном. По-видимому, она была против смертной казни. Ей прощали ее образ мыслей, в котором дерзновенная небрежность причудливо сочеталась с гордым достоинством.