Мефистофель. История одной карьеры - Клаус Манн

– Иди первой, дитя мое, и покажи твоему другу, куда ему положить эту красивую шляпу.

В передней царил прохладный полумрак. Почтительно вдыхал Хендрик запах помещения: аромат цветов, которые стояли на столах и на камине, смешивался с тем почтенным и серьезным запахом, который шел от книг. Библиотека заполняла все стены до потолка.

Хендрика провели через ряд комнат. Он напряженно болтал, чтобы показать, что внушительность помещения нисколечко его не смущает. Впрочем, он мало что замечал. Лишь случайные детали бросались ему в глаза: большая страшная собака, она, рыча, поднялась, Барбара ее погладила, и собака удалилась, важно покачиваясь; портрет покойной матери, ласково смотревшей из-под высокой старинной прически; пожилая горничная или экономка – маленькая, добродушная и болтливая – в неимоверно длинном накрахмаленном фартуке. Она присела в реверансе перед женихом юной хозяйки, потом долго и сердечно пожимала его руку и сразу же после этого завела с Барбарой подробную беседу о домашних делах. Хендрик был поражен тем, как хорошо разбиралась Барбара в делах кухни и в садоводстве. Впрочем, он нашел странным, что старая прислуга хотя и называет Барбару «госпожой», но обращается к ней на «ты».

И вот эти-то господские покои, устланные прекрасными коврами, увешанные картинами, уставленные бронзой, и были домом Барбары. Здесь она провела детство. Эти книги она читала. В этом саду принимала друзей. Нежно остерегаемое умной любовью отца, прошло ее детство – чистое, полное игр, тайные правила которых были ведомы лишь ей одной, – прошли и девичьи годы. Кроме нежности, граничившей с благоговением, Хендрик, еще не решаясь самому себе в этом признаться, испытывал и нечто другое: зависть. Мучительно тяготила мысль о том, что завтра в эти покои ему придется ввести свою мать Беллу и сестру Йози. Как стыдился он уже заранее их развязности, дурного тона. Счастье еще, что отец Кёбес не сможет приехать.

Завтракали на террасе. Хендрик был в восторге от красоты сада, грядок, деревьев и дорожек. Тайный советник указал на статую Гермеса, упрятавшего в кудрявой березовой листве грациозную худобу устремленного вверх, словно готового к полету юного тела. Это славное произведение искусства, казалось, было предметом гордости хозяина.

– Да, да, он красив, мой Гермес, – сказал он, и в его улыбке появилось нечто похожее на довольную ухмылку. – Я каждый день заново радуюсь, что он мой и так удачно вписывается в мой березняк.

Конечно, он был также рад обилию хороших вин и прочих напитков. Он наливал себе в меру, но достаточно всего по очереди и все похваливал.

– Люблю малину, – отметил он с удовлетворением, когда дело дошло до десерта. – Хорошо. И запах приятный.

Настроение, которое он распространял вокруг себя, было странной смесью торжественности и уюта, неприступной холодности и благожелательства. Кажется, зять ему понравился. Он выказывал ему расположение, возможно не лишенное иронии. Его улыбка словно говорила: «Типы вроде тебя, мой дорогой, тоже необходимы; довольно забавно наблюдать за вами – по крайней мере не соскучишься; правда, я ни сном ни духом не думал и никогда не мог хотеть, чтобы малый вроде тебя сидел за моим столом в качестве зятя. Но я имею склонность принимать вещи такими, каковы они есть, – надо уметь в любом явлении находить лучшую и смешную сторону. А впрочем, моя Барбара, надо думать, имела веские причины выйти за тебя замуж…»

Хендрик решил, что у него есть шансы на успех. И поставил себе целью понравиться во что бы то ни стало. Он уже не мог не пуститься на испытанный прием – сверкать глазами. Запрокинув голову, многозначительно и победно улыбаясь, он вновь придал своим глазам сходство с драгоценными камнями – и казалось, тайный советник вполне очарован этим взглядом. Пожилой господин остался внимательным и сохранил улыбку на лице, когда его зять Хефген перешел к тому, что в эффектно заученной речи стал выражать свое мировоззрение, причем находил самые убийственные выражения, говоря об эксплуататорском цинизме буржуазии и о кощунственном безумии националистов. Старик не мешал его декламации. Лишь однажды он поднял худую красивую руку, чтобы вставить:

– Вы так презрительно говорите о буржуазии, мой дорогой господин Хефген. Но я ведь тоже буржуа. Правда, не националист и, надеюсь, не эксплуататор, – добавил он приветливо.

Хендрик, лицо которого над розовой сорочкой раскраснелось от оживленной беседы и вина, что-то пробормотал о том, что существует, мол, надбуржуазный тип людей, которых вполне умеют ценить сторонники идей коммунизма, что великое наследство буржуазных революций и либерализма останется жить вечно, и так далее и тому подобное.

Тайный советник движением руки остановил этот поток красноречия. Но потом – словно бы действительно хотел убедить Хефгена в своей политической непредвзятости – рассказал в присущей ему степенной, взвешивающей, вычурно-обстоятельной и убедительно-наглядной манере о тех значительных впечатлениях, которые он вынес из своей поездки по Советскому Союзу.

– Каждый объективный наблюдатель должен признать и все мы должны привыкнуть к мысли, что там нарождается новая форма человеческого общежития, – сказал он медленно и посмотрел голубым взглядом вдаль, будто видел там великие события, происходящие в той стране. И строгим голосом добавил: – Этот факт могут оспаривать лишь дураки или лжецы.

Но тотчас внезапно он переменил тон.

Попросив, чтобы ему пододвинули блюдо с малиной, он с плутоватой улыбкой, по своему обычаю склонив набок голову, проговорил:

– Поймите меня правильно, дорогой господин Хефген: конечно, мне чужд этот мир – даже, боюсь, слишком чужд. Но разве это должно означать, что я отрицаю его великое будущее?

И он кивнул Барбаре, подававшей ему сливки. Хендрик был рад, что можно снова говорить. Казалось, его не особенно интересуют подробности о Советском Союзе. Зато он с жаром заговорил о Революционном театре и о преследованиях со стороны реакции, которым он подвергался в Гамбурге. Он стал резок, фашистов называл то «зверями», то «дьяволами», то «идиотами» и гневно клеймил тех интеллигентов, которые из гнусного приспособленчества потворствуют воинствующему национализму.

– Всех их надо перевешать! – воскликнул Хендрик, при этом даже стукнув кулаком по столу.

Тайный советник заметил примирительно:

– Да, да, у меня тоже были неприятности.

Этим замечанием он намекал на известные скандальные происшествия: на бурные сцены, которые ему закатывали националистически настроенные студенты, и на гнусные нападки реакционной прессы, которым он подвергся.

После еды пожилой хозяин дома попросил актера Хефгена показать что-нибудь из своего репертуара. Хендрик, вовсе к этому не подготовленный, долго упирался. Но тайный советник хотел развлечься: если уж его дочь вышла замуж за комедианта в розовой рубашке и с моноклем, то он, отец, по крайней мере надеялся на забавное представление. И Хендрику пришлось декламировать в гостиной стихи Рильке. Даже пожилая экономка и собака пришли его послушать. К маленькой аудитории присоединилась также и Николетта, которая не обедала с ними и которую тайный советник приветствовал с иронической церемонностью. Хендрик очень старался, пустил в ход все средства, сделал свое дело очень хорошо и стяжал аплодисменты. Когда он закончил выступление отрывком из «Корнета», тайный советник не без волнения пожал ему руку, а Николетта, превосходно артикулируя, похвалила его «отличный выговор».

На следующий день принимали обеих дам Хефген – мать и дочь. Хендрик сказал Барбаре, поджидая их на перроне:

– Вот увидишь: Йози бросится ко мне на шею и расскажет, что она опять обручилась. Это ужасно – она обручается по крайней мере раз в полгода, и с кем! Мы всегда радуемся, когда дело кончается разрывом. В прошлый раз это чуть не стоило жизни бедному отцу. Жених был автогонщик, он взял отца с собой в машину, и поездка закончилась в овраге. Автогонщик, слава богу, помер, отец же только сломал ногу. Конечно, он очень жалеет, что не может быть сегодня с нами.

Все было, как и предвидел Хендрик: сестра Йози в ярко-желтом летнем платье, вышитом красными цветами, выпорхнула из вагона, покуда мама еще возилась с чемоданами в купе, бросилась на шею к брату и бурно потребовала, чтобы тот ее поздравил. На этот раз речь шла о господине, который работал на кельнском радио.

– Я смогу петь перед микрофоном! – ликовала Йози. – Он говорит, что я очень способная. Осенью мы поженимся, ты счастлив, Хейни? Хендрик! – исправилась она быстро и виновато. – Ты тоже счастлив? – Хефген стряхнул ее, как назойливую собачонку, и поспешил навстречу матери, из окна купе окликавшей носильщика. Йози тем временем расцеловала Барбару в обе щеки.