Голубиная книга 2 (СИ) - Боброва Ирина

– Ой, да дитятко малое убьёшь!

– Боятся дуэньи, что бамбино муэртэ...

– Ой, да рано царевичу на коня садиться!

– А теперь воют, что инфанто коррида баста…

– Ой, да как же в наездники дитятко, ежели час от роду!

– Бамбино но матадоро, но тореадоро…

Кызыма в причитания нянек напрочь игнорировала, упряжь конную с крюков снимала себе преспокойненько, да лошадь седлала. Заметив удивлённый мужев взгляд, только бросила коротко:

– Батыр конь привыкать якши.

Тут и перевода не понадобилось, испанцы сами всё поняли, давай шляпы в воздух кидать:

– Виват кабальеро! Виват инфанто!

Присмотрелся Вавила, и ахнул: сын новорожденный за спиной у жены болтается, полотенцем привязанный.

– Кызымушка, неужто ты ребёнку коня поспокойней не могла выбрать? – Ужаснулся царь– батюшка, грозно взглянув на супругу. – Зачем Сивку седлаешь? Вон же стоит конёк потешный аглицкий – поня в попоне – его и бери.

Кызыма, только мужев грозный голос услышала, сразу на хызрырский перешла:

– Ищак секир башка! Шашлык–кляча джок! Тулпар тары кур!

– Вот натура хызрырская, всё бы им кур тырить, – вздохнул воевода Потап. – Да неужто в Лукоморье для царского сына дичи достойной не найдётся? Чего ж сразу в птичнике разбой учинять?

– Она не про курей, она о коне богатырском лопочет, – объяснил богатырю толмач. – По хызрырски тулпар – это как Конь–Огонь по–нашему.

Кызыма, когда мужа рядом не наблюдалось, по–лукоморски хорошо понимала, да и лопотала по–нашему сносно. Не то, чтобы очень, но понятно. Однако когда ей выгодно было, напрочь забывала об этом, сразу дурой прикидывалась. И ведь не скажешь царице, что дура она! Попробуй–ка, скажи, ежели сразу кривой хызрырской сабелькой у лица размахивает? Вот и сейчас за саблю схватилась. Ну, Вавила тон сбавил, на пару октав ниже заговорил.

– Да что ж ты, Кызымушка, сразу сабелькой аргументируешь? Оно и без сабельки понятно, что не девку, богатыря воспитывать будем.

– Якши царь, малайка батыр!

– Батыр, Кызымушка, батыр, – кивнул Вавила. – Обязательно батыр, но пусть он у нас хоть с годик ребятёнком побудет, а? Что ж сразу на коня садить, может, денёк–другой в колыбельке полежит?

– Джок! – отрезала Кызыма, продолжая седлать горячего жеребца.

Тут, к счастью, Василиса Премудрая подоспела. Услышав радостную весть, старшая царевна немедля ни минуты поспешила к царскому терему, с братом новорожденным познакомиться. По пути Елене Прекрасной, младшей сестре весточку передала. Еленушка, при полном параде, в сарафане на кринолине, со шлейфом, завитая да напудренная, как раз из дому выходила – визиты наносить. Марья Искусница, тоже новость услышала. Она на телеге самоходной специально мимо дома Елениного ехала. Сёстры быстро погрузились и втроём к батюшке прибыли.

Царь Вавила, увидев старшую дочь, вздохнул с облегчением: она имела подход к своенравной царице, как–то ей удавалось убедить Кызыму в своей правоте. Вот и сейчас, едва заслышав, о чём речь, Василиса Премудрая тут же вмешалась:

– Да на коня только после того садят, как дитё в люльке покачается. Качанье это шибко полезное, ибо вестибулярному аппарату посвящается. Вот после люльки мальчонка не то что на коне удержится, а сразу по канату ходить начнёт.

– Канат – джок, седло якши, люлька пусть, – согласилась Кызыма и, развязав на плече полотенце, отдала ребёнка падчерице.

– Ой, какой хорошенький, – улыбнулась Василиса, протягивая братца Елене Прекрасной.

– Только нерусский, прям кыргызёнок – плисовы штанишки, – безапелляционно заявила та и, поскольку годов Еленушке жизнь добавляла, а ума нет – видимо, красотой компенсируя – царевна прямолинейно спросила:

– А ты, батюшка, уверен, что сын–то твой? Уж больно чёрен.

– Мелешь, чего не ведая, – сердито проворчала Марья Искусница, забирая новорожденного из рук младшенькой. – Каким же ему быть, ежели у него мать хызрырской национальности? Подарок–то я давно приготовила – доставайте–ка из самоходной машины люльку механическую, – распорядилась Марья.

– Ой, а у меня тоже подарок есть! Птица дивная, заморская. – Елена Прекрасная в ладоши захлопала и взвизгнула, будто ей не сорок лет было, а четыре. Подбежала она к телеге, достала клетку, платок с неё сдёрнула и объявила:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Вот, диковина невероятная! Чудо, какая умная – сказки может сказывать!

В клетке птица здоровенная сидела, сама пёстрая, перья красные и жёлтые, гребень на голове вздыблен, а клюв вниз загнут.

– Воевода дурак! – тут же заорала чудо–птица, увидев в толпе знакомое лицо. Чем уж попугаю не угодил Потап, неизвестно, а только ругательство за ругательством вылетало из птичьей глотки, стоило только увидеть воеводу или услышать его зычный голос. Подарок новорожденному Елена специально не готовила, случайно всё получилось, а всё потому, что муж её категорически отказался терпеть в собственном доме такое непотребство. Елена по привычке губки надула, ножками затопала, из глаз слёзы закапали, но тут Потап непреклонен был. Делать нечего, пришлось думать, куда попугая пристроить. Вздохнула она, накрыла клетку платком, да и отправилась с визитами – поспрашивать у соседей, кто попугая в курятник к себе возьмет. Тут её Василиса и встретила, а младшая сестра, не подумав, решила батюшке подарить птицу заморскую.

Попугай, когда Потап на его крики не отреагировал, быстро сориентировался, понял, что переменились жизненные обстоятельства, а потому махом под эти перемены перестроился:

– Царь дур–рр–рак! Вавила дурак, дурак, дурак!!!

– Вавило даунито, – перевёл испанским гостям толмач, но, сообразив, что сказал лишнее, тут же дал дёру. Только его в толпе и видели.

– А ну воробья наглого заморского в курятник, пока я ему самолично шею не свернул! – Приказал Вавила, а народ зашептался:

– Вот диво–то! Какие в заграницах петухи–то нелепые!

– То попугал, долгожитель пернатый, – по привычке объяснила Василиса Премудрая, но, спохватившись, добавила:

– А я братца младшего только уму–разуму могу научить, ибо ум у каждого есть, а разум – то особый дар, и не каждому он даётся.

– Дары потом обозревать станем, – распорядился Вавила и, замирая от счастья, первый раз сына в руки взял.

Смотрит на дитя своё, глаз отвести не может. По лицу улыбка расплылась, а глупо царь лишь потому не выглядел, что глаза его счастьем светились. Оно и понятно, любовь родительская – дело достойное. Но положа руку на сердце, красоты в младенце новорожденном с гулькин нос, только родителям и видна. Отец с матерью видят в припухших глазках да мягком личике будущие черты, видят дедовский решительный подбородок, или тёткину линию бровей, или материн разрез глаз – как у царевича, к примеру. Тут воевода Потап толкнул Вавилу локтём в бок, на толпу во дворе кивает: «Царь–батюшка, гости ждут!» – шепнул. Царь опомнился, поднял ребёнка над головой, и на все три стороны народу показал.

– Се наследник и будущий царь лукоморский! Нарекаю его Владеем! – провозгласил он, но торжественность момента испортила Кызыма:

– Владейка джок, Кабанбай якши!

От такого имени бояр смех пробрал, едва удержались от громкого хохота. Отворачиваются, глаза отводят, а сами ухмылки в бородах прячут. Испанцы, не понимая, чем веселье вызвано, толмача в толпе высмотрели, давай с него перевод требовать. Тот аж вспотел, не зная, как и дипломатичность соблюсти, и в конфуз не впасть.

– Град конкистадор! – нашёлся он наконец и, утерев вспотевшее лицо шапкой, добавил:

– Мучо, мучо гранд.

– Мучо джок, гранд джок, Кабанбай якши, – топнула ногой Кызыма, но испанцы уж перевод на веру приняли и снова давай шляпы в воздух подкидывать.

– Виват кабальеро! Виват инфанто!

Вавила дар речи потерял, до того растерялся, но тут снова Василиса вмешалась, неловкость своей премудростью скрасила.

– У хызрыр обычай есть, – пояснила она, – как ребёнок родится, так на двор выйти да первое, что на глаза попадётся, именем станет. Вот царица как вышла, так видно, кабанчика и увидела.