Чжуан-цзы - неизвестен Автор

Бэймэнь Чэн спросил у Желтого Владыки: "Вы, владыка, с редким искусством исполнили песнь "Сяньчи" [84] на просторах у озера Дунтин. Услышав ее, я поначалу испугался, потом успокоился, а под конец пришел в смятение. Взволнованный, я долго молчал, не в силах овладеть собой".

-- Кажется, ты все правильно понял! -- воскликнул Желтый Владыка. -- Я сложил эту песнь по человеческому разумению, а подобрал ее лад по разумению небесному. Я исполнил ее в согласии с ритуалом и долгом и вложил в нее дух Великой Частоты. Четыре времени года сменяют друг друга, и вся тьма вещей свершает круг своей судьбы. Расцвет и упадок, начало мировое и начало воинственное чередуются в управлении. Чистое и мутное -- сила Инь и сила Ян пребывают в равновесии, и в блуждающем свете звучит их гармония. Раскатами грома я пробуждаю от зимней спячки насекомых. В конце не прекращается, в начале не зачинается. То смерть, то рождение, то упадок, то подъем -- и так без конца, и ни в чем нет опоры, вот ты и испугался.

Я снова заиграл мелодию, и она выражала гармонию Инь и Ян, блистала сияньем солнца и луны. Звуки ее были то отрывистые, то протяжные, то мягкие, то резкие, и все они сливались в верховное единство. И не было в том единстве ничего постоянного. В долине заполняла она долину, в ущелье заполняла она ущелье. Размах ее зависел от вместимости вещей: закупорь все отверстия, и дух в ней сохранится целиком. Звучание ее раздольное, и слава ее возвышенно-светла. А потому благодаря ей божества и духи пребудут в мире мрака, а солнце, и луна, и звезды будут идти своим путем. Я останавливался там, где надлежало быть покою, и двигался там, где все находилось в движении. Как бы ты ни старался, тебе этого не понять, как бы ни всматривался -- не увидеть, как бы ни бежал вдогонку -- не догнать. Отрешенный, себя не помнящий, стоял я на путях пустоты всех четырех пределов и, опираясь на платан, пел:

Взор мой исчерпал себя у пределов зримого,

Силы мои исчерпали себя у пределов вещественного,

Я стою у Недостижимого -- и довольно!

В теле моем пустота и великий покой!

Ты почуял этот великий покой и потому сам успокоился.

Я снова заиграл, презрев покой, и слил мелодию с неотвратимым течением жизни. Звуки полились беспорядочно и вольно, как сплетаются дикие травы. Разливалась песнь Широко, но не достигала предела, замирала вдали -- и не открывалась. Она уносилась в Беспредельное, погружалась в Незримое. Иным казалась она смертью, иным -- жизнью, иным -- внутренней полнотой, иным -внешним блеском. Так растекалась и рассеивалась она в целом мире, и не было в ней ничего постоянного. Обыкновенные люди слушали ее с недоверием, и лишь мудрые ей внимали. Ибо мудрые проникают в суть вещей и следуют велениям Судьбы. Действие Небесной пружины не проявляется вовне, а пять органов чувств чутко внимают. Слова не звучат, а сердце поет: вот это зовется "Небесной музыкой". Род Янь воздал ей хвалу в гимне:

Слушай -- и звука ее не услышишь.

Смотри -- и формы ее не увидишь.

Небо заполнит, заполнит и Землю,

Шесть Полюсов обнимет собою.

Ты захотел послушать ее, не смог сердцем принять ее -- вот и пришел в смятение.

Музыка начинается от страха, а страх внушает почтение. Я продолжил спокойно, и ты тоже успокоился. А закончил я смятением, смятение же ведет к помраченности. Тот, кто помрачен, живет по истине. Вот так можно вместить в себя Путь и хранить его в себе.

Когда Конфуций странствовал на западе в царстве Вэй, Янь Юань задал вопрос наставнику Цзиню:

-- Что вы думаете о поведении учителя?

-- Твой учитель дошел до крайности, как прискорбно!

-- Что это значит? -- спросил Янь Юань.

-- Когда, совершая обряд, соломенное чучело собаки еще не показывают собравшимся, его хранят в корзине, покрытой узорчатым платом, а предок и распорядитель церемонии не смеют коснуться ее, не проведя в посте день.

-- Когда же обряд совершен, чучело выбрасывают и прохожие топчут его тело, солому же просто забирают на растопку. Если кто-нибудь подберет это чучело, снова положит его в корзину и, странствуя, положит его под голову, ему приснится страшный сон, и у него заболят глаза. Твой учитель из тех, кто подбирает лежалые чучела собак, которыми пользовались еще во времена древних царей, созывает учеников, странствует вместе с ними, да еще и кладет чучело себе под голову. Поэтому на него повалили дерево в царстве Сун, ему пришлось бежать из Вэй, он терпел лишения на границе Чэнь и Цай, семь дней оставался без горячей пищи и чуть не умер с голоду -- чем это лучше болезни глаз?

По воде лучше передвигаться в лодке, а по суше -- в телеге. В лодке можно без усилий плыть по воде, но толкать лодку на суше -- значит за всю жизнь не продвинуться ни на шаг. Разве древность не отличается от нынешнего времени, как вода от суши? Применять в Лу чжоуские установления -- не значит ли пытаться плыть в лодке посуху? Только из сил выбьешься, а проку не будет никакого. Учитель твой не ведает, что такое пребывать в беспредельном и откликаться переменам, вовек себя не исчерпывая. Не приходилось ли тебе видеть колодезного журавля? Хочешь зачерпнуть воду -- он опустится, отпустишь его -- поднимется. Это человек его нагибает, а сам он не нагибается. Поэтому его движения не могут доставить неудовольствие людям.

Ритуалы и законы, понятия долга и меры древних царей чтили не за то, что они были одинаковы, а за то, что они способствовали доброму правлению. Сравнивать их между собою -- все равно что уподоблять друг другу резань и грушу, мандарин и помелон: все это съедобные плоды, однако же вкус у них разный. Так же и ритуалы, законы, понятия долга и меры меняются со временем. Тщиться ныне во всем быть подобным древним -- все равно что пытаться обезьяну нарядить в платье Чжоу-гуна -- она непременно станет кусаться и рвать платье до тех пор, пока не стащит его с себя. Разница между древностью и современностью подобна разнице между Чжоу-гуном и обезьяной.

В старину красавица Сиши из-за болей в сердце была печальна. Увидала ее некая Уродина и, вернувшись домой, тоже стала хвататься за сердце и охать на виду у всех. Однако богачи, завидев ее, бросались запирать ворота, а бедняки, повстречав ее, убегали прочь вместе с домочадцами. Уродина понимала только, что быть печальной красиво, но не понимала, почему это так. Увы! Учитель твой дошел до крайности!

Конфуций дожил до пятидесяти одного года, но так и не постиг Путь. Он отправился на юг, пришел во владения Пэй и там повстречался с Лао-цзы.

-- Ты пришел? -- удивился Лао-цзы. -- Я слышал, что ты -- достойнейший муж северных краев. Ты тоже обрел Путь?

-- Еще нет, -- ответил Конфуций.

-- А как ты искал его? -- спросил Лао-цзы.

-- Я пять лет искал его в установлениях и числах, но не мог постичь.

-- А потом?

-- Я искал его в учении об Инь и Ян, но так и не постиг его.

-- Иначе и быть не могло, -- сказал Лао-цзы. -- Если бы Путь можно было вручить как подношение, то не было бы на земле подданного, который не поднес бы его своему правителю. Если бы Путь можно было подарить, то не было бы на земле человека, который не подарил бы его своим родителям. Если бы о Пути можно было поведать, то не было бы на земле человека, который не поведал бы о нем своим братьям. А если бы Путь можно было передать, то не было бы на земле человека, который не передал бы его своим детям и внукам. Однако же сие невозможно, и тут уж ничего не поделаешь. Если в самом себе не обретешь Путь, то удержать его не сможешь. Если делами своими Путь не подтвердишь, он в мире не претворится. Что исходит изнутри, не примут вовне, а потому мудрый себя не раскрывает. Что входит извне, не найдет места внутри, а потому мудрый не таится. Имя -- общая принадлежность, им нельзя пользоваться в одиночку. Человечность и долг -- временное пристанище древних царей, в них можно скоротать ночь, но нельзя жить долго: если же люди приметят, что ты в них живешь, не оберешься неприятностей.

Настоящие люди древности ради удобства шли дорогами человечности, ночевали в постоялых дворах долга, чтобы потом привольно гулять на просторе. Они кормились простой пищей и жили на земле, не взятой взаймы. Когда ты привольно гуляешь, ты следуешь Недеянию. Когда ты питаешься простой пищей, легко насытиться. Когда живешь на земле, не взятой взаймы, не лишаешься своих сокровищ. Древние называли это "странствием ради обретения подлинного".

Тот, кто жаждет богатства, не может отказаться от наград. Тот, кто жаждет славы, не может отказаться от известности. Тот, кто жаждет власти, не может дать людям воли. Подбодришь его -- и он возгордится. Упрекнешь его -и он расстроится. Такие ничего не замечают вокруг себя и ни на миг не могут обрести покой. Они из тех, на ком лежит кара Небес [85].

Устрашать и миловать, отбирать и давать, бранить и наставлять, дарить жизнь и казнить -- таковы восемь способов исправления людей, и применять их может лишь тот, кто умеет, не стесняя себя, идти за Великим превращением. Потому и говорят, что лишь тот, кто сам прям, выпрямит других. А если нет праведности в его сердце, то и Небесные Врата в нем не откроются.