Еретик - Иван Супек

– Что такое наука о вере? Ведь когда мы исследуем природу пли окружающие нас явления, критерием истины, как вы говорили, учитель, является открытие законов или постоянных взаимосвязей, верно?

– Верно, a priori ничего нельзя узнать. Надо исследовать.

– Однако схоластики заранее определяют некие общие понятия, произносят какие-то высокие слова и из них потом выводят следствия, относящиеся к этому миру и нашему бытию.

– Поэтому, брат Матей, – улыбнулся учитель своему любимцу, – мы и отвергаем схоластику как замкнутую в себе систему, лишенную всякого смысла.

– Но, учитель, разве основой религии не является вдохновение свыше и слепое его усвоение?

Говор на скамьях вернул борцов со схоластикой к действительности – ученики не были подготовлены для столь острых дискуссий. Тяжким грузом обременяли их головы теории прежнего их учителя патера Игнация. Постепенно, со временем, убеждал себя Доминис, возникнет и здесь свободная Платонова академия.

Взволнованными возвращались Иван и Матей под вечер с занятий по логике к себе в монастырь на горе Марьян. Возможность найти истину more geometrico,[36] подобно Евклиду с помощью строгих аксиом, была для них огромным открытием, очевидно противоречившим бездумным ссылкам иезуитов на Писание.

– Возьмем две предпосылки, – громко рассуждал Матей, – «бог совершенен во всем» и «мир есть творение бога», что отсюда следует? «Мир совершенен». Но так ли это? – Оба семинариста недоверчиво качали головами. Если в мир вписать их Сплит с его округой, вряд ли это можно счесть совершенным, следовательно, творения совершеннейшего существа несовершенны, а в чем же тогда вообще заключается его совершенство?

Сквозь зеленые кроны деревьев внизу виднелось море. Порывы весеннего ветра утихли перед закатом солнца, но неутомимые волны продолжали безучастно биться в каменное подножие горы. Прозрачный вечерний воздух сохранял свою свежесть. У края голубой пучины плавали два длинных острова, в проливе между ними открывалась необозримая даль. От ближайшего из них, Чиова, шла барка, силуэт которой казался особенно четким в косых лучах солнца. Неяркая красота вечернего пейзажа пьянила юного миловидного монаха, внезапно ощутившего безобразие и убожество своего монашеского одеяния. Что за грубая ткань, насквозь пропитанная потом и пылью! Он сам показался себе мешковатым с этой толстой веревкой вместо пояса, олицетворяющей голод и нищету. О, сколь невыносимы эти патеры с их бичами, обезумевшие, кающиеся, искалеченные нищие на церковных папертях, богомолки, перебирающие четки, бесконечная череда уродов, которая увлекает его за собой; а сумерки так много сулят, трепетные, ароматные, живописные и быстротечные. Ему хотелось уйти в рощу, где ветки и листья вздрагивали от малейшего прикосновения ласкового ветерка, и он неистовее ненавидел свою суровую грязную рясу; и вдруг, не выдержав, он сорвал ее с себя.

– Не хочу больше… пойду туда… в эту зелень!.. Пусть меня оденет вечерняя заря…

Иван удивленно смотрел на своего товарища – в одной лишь повязке на девичьей талии, нежноликий и кудрявый, он словно воплощал ангельскую красоту, однако к чувству удивления у Ивана примешивалось ощущение греховности. Обнаженное тело неожиданно стало источником восхитительного волнения, которое строгий аскет пытался подавить.

– Ты принял постриг, Матей. Никому из нас не дано сбросить эту рясу…

– А он… архиепископ, – бормотал низвергающийся ангел, – он вышел из ордена… И ему нет дела до этих обетов…

– Оденься! Быстрей… И исповедуйся учителю в том, что тобой овладело!

Потрясенные внезапным порывом юноши приближались к знакомому старому зданию, когда громкие вопли вывели их пз раздумья. Полные боли и страдания крики неслись из кельи патера Игнация, но голос принадлежал не ему. Иван и Матей переглянулись, и любопытство победило робость. Взобравшись на спину рослого Ивана, Матей осторожно заглянул в решетчатое окно.

В полутемной келье оголенный до пояса доктор Альберти наносил себе удары бичом, а патер Игнаций, стоя рядом, сурово смотрел на него, очевидно недовольный тем, что удары недостаточно сильны. И тут хлипкому доктору изменило мужество: широко размахнувшись, он вдруг остановился. Узлы на концах ремней лишь скользнули по коже, но и это вызвало сильную боль, и он кричал, кричал еще до удара, полный ужаса перед своей лютой долей. Вопль перешел в стон, и на искаженном лице появилось выражение мучительного блаженства.

– Сильнее, сильнее, – побуждал угрюмый иезуит, – ты жалеешь себя, да? Ты обманываешь церковь и бога! Ты полагаешь, их можно обмануть?

– Грешен, грешен, – рыдал доктор Альберти, – я великий грешник… – В конце концов ему удалось хорошенько хлестнуть себя. Струйки крови брызнули из его груди, и это словно привело строгого иезуита в еще большее исступление.

– Сильнее, сильнее, – понуждал он страдальца, – ты предаешь своего духовного отца.

– Не буду больше, не буду, – стонал кающийся доктор, – о господи, прости мне, ничтожному…

– Что, – заревел Игнаций, – ты не будешь? Ты хотел бы служить церкви божьей своими мистериями? Во имя пустой славы и плеска ладоней публики, никчемный щеголь? Искуплением для тебя, знай, будет твой вторичный грех.

– Грешен, грешен… – Крупные слезы стекали по лицу доктора, он увидел кровь у себя на груди и, побледнев как смерть, повалился на пол.

Матей соскочил на землю. Иван с любопытством ожидал объяснений. Не без важности приложив палец к губам, Матей указал на рощу, и приятели скользнули туда, взволнованные нечаянным открытием. Пожалуй, сейчас это было куда запутаннее логической задачи, поставленной им учителем. В том, что кающиеся бичевали себя в келье исповедника-иезуита, не было ничего особенного. Однажды они застали там красавицу монашку, боснийку, которая, сбросив рясу, чуть прикрыв бедра, усердно истязала себя. Монах изумленно смотрел на ее обнаженную грудь и исхлестанный в кровь живот. Поэтому не само покаяние благочестивого автора мистерий было для них загадкой, но восклицания, вырвавшиеся у него при этом самоистязании.

– Предал он нашего архиепископа, – задумчиво произнес Иван, – и снова его предаст, вот что означают слова – искупление от греха и вторичный грех. Но что за этим скрывается?

– Это логический circulus vitiosus,[37] – предположил Матей.

– Никакой тут нет связи с логикой.

– Вконец запутано! Мне с самого начала казалось подозрительным, что доктор Альберти записывал проповеди учителя. А в особенно щекотливых местах его даже сотрясала дрожь и он совсем погружался в свою тетрадь.

– Ты думаешь, он о них сообщал? – удивился Иван. – Кому?

– Пока не знаю.

– Отцу Игнацию?

– Патер может сам послушать проповеди. Он предает церковного предстоятеля и будет предавать, следовательно, свои записи он куда-то отсылает и будет впредь отсылать, а отец Игнаций считает это грехом, но все равно подбивает его на предательство, видя здесь и искупление, и вторичный грех…

– Проклятое противоречие!

– Дьявольская иезуитская диалектика, как однажды нам сказал учитель, – возразил более проницательный Матей. – Давай договоримся: я буду потихоньку следить за отцом Игнацием, а ты приглядывай за кающимся предателем. И смотри, пока не разберемся, куда ведет эта интрига против нашего учителя, никому ни слова!..

Матей подверг настоящей осаде дом доктора Альберти. Благочестивый католик мало общался с миром: он редко выходил, еще реже принимал гостей. По временам из его окон доносились тревожные восклицания, молитвы и плач.

– Пишет свою мистерию, – комментировал зоркий соглядатай, – о страстях господних, которую дворянские дочки будут разыгрывать в канун пасхи.

А вдохновенный автор в творческом экстазе вновь и вновь переживал сцену осуждения Христа, причем особенно его воображение потрясала речь Понтия Пилата.

– Я имею право, – неслись изнутри крики, – осудить тебя, Иисус, ибо власть моя выше власти божьей… Да! Да, Доминис, ты поганый Пилат, предавший Спасителя, ты хотел бы наслаждаться властью, данной тебе от бога, но в этом будет для тебя погибель, увы, тебе, богоубийца, на стене я пишу мене, текел, фарес…

– Вот негодяй, – вздрогнул Матей, – ведь он собирается изобразить в лице Пилата нашего учителя.

Дальнейшие слова доктора перешли в бессвязное бормотание. В освещенной комнате наверху загремели вериги, скрипнул старый стол, потом на пол упали стулья и раздался бешеный топот, а затем последовали душераздирающие стоны, к разочарованию единственного слушателя, которому так и не удалось пока понять происходящее.

Надо было действовать иначе. Вместо того чтобы торчать под окном доктора Альберти, Матей решил устроить ловушку у его ближайших друзей. Чаще всего доктор заглядывал к дворянину Якову, где собирались и некоторые члены капитула. Дом дворянина находился поблизости от дворца Диоклетиана, с развалин наблюдать было удобнее, чем на углу оживленной улицы. Волнение охватило пылкого семинариста. Надо установить целиком эти тайные связи независимо от того, какую опасность они в себе таят. Из своего убежища он мог видеть чердачное оконце на крыше дома, за которым наблюдал. Не забраться ли туда? Вечером следующего дня он приступил к осуществлению своего плана. Перебросил от стены на карниз рыбацкие шесты и на руках перебрался к дому, а затем пролез в узкое оконце. Итак, он находился внутри, над комнатами верхнего этажа. Разувшись, он осторожно ступал по могучим балкам, которые неплотно прилегали к стенам и кое-где оставляли довольно большие щели; сквозь них проникал свет и доносились голоса.