Сто лет - Хербьерг Вассму

Он сидит в конторе в цокольном этаже.

На острове есть церковь, построенная в виде креста. Она стоит на мысу отдельно от всех домов. В непогоду церковь не видно из-за морских брызг. Я часто хожу в эту церковь, потому что дружу с Айной, дочерью пастора.

Он никогда не ходит в церковь.

В башне есть скамейка, на которую никому нельзя садиться... Кладбище — это страшные истории о заросших мхом могильных плитах, железных досках с надписями, которые уже невозможно прочесть, и почему-то открытых могилах. Кроме того, там, в замерзшем грунте, можно найти белые человеческие кости, изъеденные позеленевшими бороздками.

В пасторской усадьбе много книг, и там часто устраивают вечера для детей. На скамейке сидит няня, она работает сидя, потому что на щиколотке у нее незаживающая рана. Через окно, сделанное в стене столовой, она раздает бутерброды со свиным рулетом. Там одна тетя говорит, что у нее есть туфли, которым несколько сотен лет, — она очень любит туфли. Пасторша обращается со мной так, будто я ее дочь. А пастор, когда мы собираем картофель, всегда сидит на камне посреди поля и рассказывает нам всякие истории. После обеда он прямо в рабочей одежде и резиновых галошах вытягивается на полу в сенях, подкладывает под голову свитер и спит. В эти полчаса все должны молчать, даже петух.

В усадьбе есть двухэтажный амбар, там мы, дети из округи, играем в свои игры, с куклами и всякими старыми вещами. И топим печь под строгим надзором взрослых, над открытыми конфорками мы жарим на палочках кусочки свинины.

Пасторская усадьба — мой второй дом. Каждый вечер, возвращаясь по посыпанной гравием дороге в дом под горой, в котором мы живем, я сосредоточенно размышляю о всякой всячине. О том, что, если мои родители умрут или куда-то исчезнут, я смогу жить в пасторской усадьбе. О том, что не стану горевать из-за потери мамы, потому что не смогу горевать из-за потери его. Но это справедливо. Таков закон. Если же я вопреки этому закону все-таки буду горевать из-за потери мамы, то потому, что одну большую потерю можно оплакивать, если отбросить все остальное.

Но у меня в запасе есть и другая возможность. Мама не останется с ним навсегда, но выберет себе кого-нибудь другого. У этого другого будет большой дом, сад и много книг. Он будет праздновать Рождество, лестницу, ведущую на второй этаж, будут украшать ниссе[8], гостиную — ангелы и гирлянды. 17 мая[9] всех будут угощать гоголем-моголем, печеньем с начинкой и красным соком. Как в пасторской усадьбе.

На всякий случаи у меня припасена еще и третья возможность. Я перееду жить в пасторскую усадьбу, но сделаюсь невидимкой. Способ, как стать невидимкой, я придумала сама. Мне ужасно нравится мое открытие, но меня так и подмывает рассказать о нем дочке пастора Айне, моей подруге. Иногда это искушение бывает таким сильным, что мешает мне играть с нею. Ведь я знаю, что ей оно тоже понравится. Но знаю также, что она непременно спросит:

— А почему ты не хочешь идти домой, а хочешь жить у нас?

На всякий случай, если я не устою перед искушением и все расскажу Айне, я придумываю разные ответы на этот вопрос. Но ведь она не поверит ни одному из них. У меня уже есть большой опыт скрывать правду, однако лгать, даже скрестив пальцы, нельзя. Во всяком случае, Айне.

В пасторской усадьбе есть пруд, правда почти без уток, зато на берегу вокруг пруда стоят маленькие домики. Словно селение на берегу озера. Они сделаны из ящиков и гофрированной жести, на крышах лежат камни, чтобы крыши не унес ветер. В этих домиках живут наши бумажные куклы. У них есть маленькая мебель и одежда. Животные. И всякая утварь. Кое-что Айне досталось в наследство, кое-что мы, дети, сделали сами с помощью взрослых или старших братьев и сестер Айны.

Эти игрушечные домики — целый мир. В нем все время что-то меняется. Там живут, ссорятся и играют. С каждым годом семья бумажных кукол растет. Благодаря рождественским подаркам и дням рождения. Иногда появляются бумажные куклы как будто из другого круга, более благородные или, наоборот, простолюдинки, они здесь ничего не знают. И мы помогаем им найти свое место. Хотя некоторые из них бывают совершенно невыносимы. Игра начинается ранней весной, когда сходит снег и домики возвращаются на свои места, а с первыми морозами домики как будто впадают в спячку, и на зиму их убирают в чулан.

Это первый мир, в сочинении которого я принимаю участие. После школы и обеда я иду по посыпанной гравием дороге в пасторскую усадьбу, чтобы играть там в саду. Я придумываю, что будут делать и говорить мои бумажные куклы. Слежу за тем, что делают куклы Айны. Ведь может случиться что-нибудь непредвиденное. Иногда я отказываюсь от того, что придумала, если Айна придумывает что-нибудь более интересное. Она старше меня и больше читала. Ее братья и сестры уже учатся в гимназии в Сортланде и читали еще больше.

Я иду в пасторскую усадьбу по посыпанной гравием дороге, по ней между колеями тянется зеленая травянистая гряда. Светло, и я могу спокойно думать о своем. Мне не нужно следить за березовой рощей, и я не чувствую, будто за мной кто-то наблюдает. Я быстро поняла, что при свете нужно опасаться только запертых комнат.

Хавннес

Юханнес никогда не показывал, что сердится, если у него срывалась сделка. Он спокойно ждал следующего раза. Те, кто его не знали, считали, что он у них в руках. Урсин, владелец Хавннеса, до последнего надеялся, что сможет прижать этого молодого и нетерпеливого покупателя, посоветовав ему попытать счастья в другом месте. Но он ошибся. И не учел того, что род, живущий на Офферсёе, а также Линды из Кьопсвика, торговец Бордервик из Бреттеснеса, торговец Дрейер из Хеннингсве-ра и Бинг Дрейер из Бё связаны тесными узами.

До всех, кто был в этом заинтересован, дошел слух, что Хавннес — покупка выгодная, но там многое еще следует привести в порядок и поэтому он стоит не любых денег. Юханнес выжидал, как говорится, пока шли слухи и торги. В конце концов Урсин все-таки принял его предложение, но тогда за предложенные им деньги Юханнес получил в придачу еще и шхуну.

В начале 1865 года Юханнес и Сара Сусанне праздновали крестины маленького Иакова уже под своей крышей. Агнес бродила по дому с удивленными глазами, и это удивление в глазах осталось у нее на всю жизнь. Юханнес позаботился, чтобы в лучшую гостиную была поставлена новая печь из литого чугуна. Повсюду в доме пахло масляной краской и свежей древесиной. Сестра Эллен приехала, чтобы вести у них хозяйство. Саре Сусанне хотелось бы, чтобы к ней приехала и Амалия, но Амалия уже обещала быть экономкой в Бреттеснесе. Анне Софию мать решила оставить у себя в Кьопсвике, поэтому о ней речь даже не заходила. Кроме того, они наняли еще четырех служанок, приказчика в лавку и работника — мастера на все руки. Однако оба понимали, что это самое малое из того, что необходимо.

Требовалось еще столько всего сделать, починить и улучшить. Планирование новой жизни и переезд только укрепили связь между Сарой Сусанне и Юханнесом. Несмотря на то что она еще ходила беременная Иаковом, а потом рожала и корила его. Перспектива иметь собственный дом давала им силы. Под конец она считала уже дни и даже часы, когда они покинут Офферсёй. Свекровь сокрушалась, что Сара Сусанне слишком перегружает себя работой, она должна заниматься только ребенком, но Сара Сусанне лишь улыбалась в ответ. Еще полгода назад все было иначе.

Впрочем, последнее слово осталось все-таки за фру Крог — через два месяца у Сары Сусанне пропало молоко. Пришлось взять кормилицу, жену одного из арендаторов на Офферсёе. В глубине души Сара Сусанне должна была признать, что ее тело почувствовало облегчение. Но о таком вслух не говорят.

Уже уже переехав под собственный кров, Сара Сусанне и Юханнес поняли, что не в состоянии сразу сделать все, что им хотелось бы. Но они действовали сообща. Она говорила с пылающими щеками. Он рисовал Рассчитывал. Соображал. Записывал все коротко и точно. Таким образом, получалось, что решение как будто принимал он, хотя придумывала многое она. Главное, его слова, записанные на бумаге, хранились в шкатулке для документов, и их всегда можно было оттуда извлечь, чтобы посмотреть, что уже сделано, а что еще ждет своей очереди. Независимо от того, кто это придумал. Эти записки были чем-то вроде лоции, только для суши. Часто, когда супруги оставались одни и в доме все стихало, они доставали свою лоцию.

— Работников мы возьмем только на сенокос. Нам не прокормить столько людей круглый год, — писал Юханнес в своем блокноте, когда они обсуждали этот вопрос.

— Я согласна, — кивала Сара Сусанне.

Сверкая ослепительной улыбкой, Юханнес шел за графином, хранившимся в буфете, который они получили вместе с домом. Потом наливал вино в две зеленые рюмки на высоких ножках и одну протягивал ей. Они стояли друг перед другом и, подняв рюмки, кивали друг другу, словно два торговых партнера, заключивших выгодную сделку.