Сто лет - Хербьерг Вассму

Неожиданно Элида увидела все как зритель, словно то, что происходило, не касалось ее лично, но все-таки она словно отвечала за то, чтобы ничего не вышло за рамки приличия. Она избавилась от мучительного чувства, будто она — остановившиеся часы, висящие на стене в комнате больного, и быстро вывела оттуда детей. Сначала Хельгу и Карстена, которые понимали, что их это касается в первую очередь. Их хотели принести в жертву, а теперь они, может быть, спасутся, вернувшись в объятия отца. Ведь получил же Авраам в последнюю минуту от Господа разрешение не приносить Исаака в жертву. Наверное, подобное разрешение услышал и Фредрик. С горечью думая об этом, Элида кивнула старшим детям, чтобы они вышли из комнаты. Из комнаты предательства и жертвоприношении. Агду пришлось унести силой — она хотела остаться с матерью.

Когда дверь закрылась, Фредрик умоляюще протянул руку.

— Ты не должен думать только о себе, Фредрик! — строго сказала Кьерсти. — И ты не можешь вдруг явиться к Хельге, имея с собой на трех детей больше, чем собирался.

Элида молчала.

— Нет! Все должны ехать вместе! — выдохнул Фредрик, схватившись за сердце обеими руками.

Это снова заставило Элиду действовать.

— Пожалуйста, уходите! И большое... большое вам спасибо, — прошептала она и кивнула каждому в отдельности.

И они ушли. А что им еще оставалось?

Элида чувствовала, что взяла вину на себя. Отцовская любовь была очевидна. Все ее видели. Она понимала, что должна поддержать его в присутствии всех. Во всяком случае, дети должны услышать, что и она тоже хочет, чтобы они поехали с ними.

Когда Элида и Фредрик остались одни, она остановилась посреди комнаты, не в силах подойти к кровати, хотя Фредрик тянул к ней здоровую руку.

— Я знаю, как тебе будет трудно. Ведь я знаю...

— Да! — жестко сказала она. — Но так же трудно и отдавать своих детей чужим людям, — проговорила она бесцветным, безутешным голосом.

— Ты простишь меня?

— То, как ты себя вел? Не знаю, Фредрик, — по-прежнему жестко ответила она. И вышла вслед за всеми, прикрыв за собой дверь. Связь между ними ослабла. И Элида не знала, станет ли эта связь опять такой же крепкой, как прежде.

Накануне вечером она наказала себе не плакать, когда приедут за детьми. И без того все было достаточно тяжело. Наверное, ей помогли молитвы, она долго не спала той ночью. Когда она убедилась, что Фредрик уже заснул, она встала, вышла во двор и спустилась на берег. Там, наедине с собой, она прижалась головой к покалеченной иве, на которой еще не было почек.

Потом столкнула ногой в воду камень. И тут же почувствовала запах моря. Запах ледяных гниющих водорослей и провонявшей в трещинах камней воды, как ни странно, помог ей. Она вдруг вспомнила, что именно этот запах, этот проклятый запах всегда пробуждал в ней желание уехать отсюда. И пока Элида стояла там, в холодном ночном свете, позволив ветру растрепать и распустить ей волосы, хотя этого никто не видел, пока она стояла там, вытирая глаза и нос и радуясь, что ее никто не видит, она твердо решила, что все обернется благословением Божьим. Фредрик поправится. А она увидит и узнает многое, кроме телефона на стене в Русенхауге. Все к лучшему.

Хорошо. Значит, ее молитвы как будто были услышаны. Этого она уже не забудет. А Хельга и Карстен теперь всегда будут помнить, кто из родителей их любит больше.

Так решил Фредрик.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Одинока — и все-таки не одна

Первое воспоминание в моей жизни. Я просыпаюсь в своей кроватке, темно, я карабкаюсь, чтобы встать, держась за сетку, и зову маму. Но ко мне подходит не она, а тетя Эрда. Война, но я этого не знаю. С жильем плохо, и мы живем в одной комнате в доме тети Эрды и дяди Бьярне в Ведхёггане на Лангёе.

Тетя меня укладывает, укрывает и что-то говорит мне. Когда она уходит и закрывает дверь, темнота возвращается. Но за окном яркий свет. Через окно он бросает в комнату крест. Крест большой и падает на меня. Или я падаю в него. Потому что я опять встала на ноги, но уже не плачу и никого не зову. Просто стою в этом кресте, который находится вне меня, вне моей кровати, вне тетиного дома. Свет креста такой яркий, что я падаю. Меня тошнит. Но я еще не понимаю, что чувствую.

Однако потом, после многократного повторения, я уже знаю, что это — тошнота.

Второе воспоминание. Я сижу на черном лакированном детском сиденье, оно прикреплено к багажнику маминого черного велосипеда. Она едет по очень прямой дороге, по обе стороны от нас море. Не деревья, не поля, только камни, небо и море. Позже я узнаю, что это мыс, выступающий в море на западе острова. Серый теплый день, конец весны или начало осени. На маме куртка из материи, похожей на кожу. Я уже хорошо разговариваю — только что я спросила у мамы, не содрала ли она эту шкуру с тетиной коровы. Она отвечает, что это не ободранная шкура, просто похоже. Это такая ткань, ее соткали точно так же, как она ткет половики.

Ветер треплет мамины волосы. Они скручены колбаской надо лбом и держатся с помощью множества шпилек. Я смотрю на эту колбаску и вижу, что из нее выбились уже почти все волосы. С моего детского сиденья мне видно, как вокруг маминой головы вьются локоны. Они похожи на ноги лошади, скачущей по небу. На дороге только мы с мамой. Ее тело ритмично покачивается, когда она нажимает на педали. Упрямый, решительный нажим. Когда она поворачивает или должна из-за ветра выправить велосипед, я опрокидываюсь, как будто вот-вот упаду. Но знаю, что мама не позволит мне упасть. Эта мысль меня успокаивает. И я надеюсь, что дорога продлится еще долго.

Третье воспоминание. Я с родителями в гостях у наших родственников в Бё. Мама говорит, что должна поехать вперед и кому-то с чем-то помочь. Мы с папой приедем позже. Сразу после нее. После маминого отъезда папа отдает меня на попечение каким-то родственникам, живущим в другом месте. Я их не знаю, их дом мне тоже чужой. Он, который еще не стал им, не говорит, сколько я там пробуду. Но я не зову его, когда он уезжает.

У одной дамы, похожей на мою маму, очень красивый голос. Она хочет увести меня в дом. Я вхожу в чужой коридор и зову маму. Она не отвечает. Я слышу лишь громкое эхо своего крика. В коридоре темно, он освещен только светом, падающим из одной открытой двери. Я бегу к этой двери и опять зову маму. И снова слышу эхо своего крика. Хотя я еще не знаю, что такое эхо и откуда оно берется. Я падаю и лежу отдельно от самой себя. Какая-то женщина пытается меня поднять. Я как будто вишу в воздухе. Но потом начинаю сопротивляться и лягаюсь. Женщина отпускает меня. Я бегу по какому-то широкому полю. От яркого света у меня болят глаза. Я падаю и долго лежу. Меня тошнит. Когда я наконец встаю, то понимаю, что осталась одна, со мной никого нет. Мои белые чулки испачканы травой. На них дырки. Мелкие камешки впились в кожу на колене. Я понимаю, что мама не видит, что я ушиблась. Это поражает меня.

Потом я пойму, что это и значит — быть одной.

Мы уехали из комнаты тети Эрды в комнату к тете Хельге, потом в комнату к чужим людям. Говорят, что это из-за войны и нехватки жилья. Наконец война кончилась, но я об этом ничего не знаю. Я не понимаю этого даже тогда, когда стою на подоконнике и смотрю в окно. Мимо окна с криками и смехом проходит толпа людей. Они, как овцу на убой, гонят перед собой какую-то девушку. У нее на голове нет волос. Это странно. Мама Йордис быстро снимает меня с окна. Не понимаю почему. И почему она плачет. Именно ее слезы пугают меня.

Все говорят о войне, словно она еще продолжается. У нас в коридоре в ящиках стоят разобранные кухонные шкафчики и стол со стульями, выкрашенные из распылителя, я сама ходила далеко-далеко в лавку Берентсена с запиской от мамы, чтобы купить эту краску. Мне пришлось встать на цыпочки, чтобы положить мамину записку на прилавок.

Папа ездит на мамином велосипеде в контору, которая обеспечивает всех продуктами. Там он ставит на карточках печати и раздает эти карточки людям, чтобы они могли купить по ним продукты. Меня спрашивают, дочка ли я Ханса с Печатью. Услышав этот вопрос много раз, я отвечаю "да".

Мне шесть лет, и я начинаю ходить в школу. Утром, когда еще совсем темно, я должна идти на пристань, оттуда всех школьников везут через залив Воген. Постоянно дует ветер. Мне интересно, все ли дети успеют перепрыгнуть на берег, когда волна прижмет лодку к причалу. Длинноногий Фред, мой двоюродный брат, часто берет меня за руку, и мы прыгаем вместе. Иногда ему приходится ждать, пока у меня кончится рвота. От нее даже на первом уроке во рту сохраняется противный привкус.

Наконец мы переезжаем в целый настоящий дом. На остров Скугсёй. Дом стоит на холме, оттуда открывается вид на море и на поля. За домом березовый лес и скалы.

Он сидит в конторе в цокольном этаже.