Люди и кирпичи. 10 архитектурных сооружений, которые изменили мир - Том Уилкинсон

Накрытая каменным шатром могила викторианского востоковеда Ричарда Бертона в Мортлейке – юго-западная часть Лондона

Однако действительно ли именно устную традицию можно считать в большей степени «исконно африканской» или это очередной романтический миф, изображающий Африку безграмотной вопреки всем свидетельствам обратного? Как-никак Тимбукту и Дженне столетиями слыли центрами науки и международного книгообмена. Регион и сегодня может похвастаться богатой коллекцией средневековых манускриптов, большая часть которых находится в частных библиотеках, несмотря на все усилия иностранцев собрать их в таких организациях, как, например, Институт Ахмеда-бабы – фонд, основанный в Тимбукту в 2010 году и финансируемый южноафриканцами. Нежелание владельцев расставаться со своими книгами понятно, учитывая, что французы тоже пытались, находясь у власти, прибрать коллекции к рукам, а драгоценные переплетенные в кожу тома обеспечивают много пережившей стране связь с прошлым. Книги эти также не смогли уберечь от посягательств во время недавних беспорядков: как и суфийские усыпальницы, они олицетворяют исламскую историю, которую реформаторы мечтают стереть. Незадолго до того, как повстанцы были выдворены французами из Тимбукту, Институт Ахмеда-бабы был ограблен и несколько томов сожжено. К счастью, большинство было предусмотрительно спрятано сотрудниками института – у малийцев за плечами немалый опыт столкновений с вандалами. Если эти рукописи опровергают миф об устной африканской традиции, то мечети Мали точно так же нельзя считать порождением некой безымянной, кустарной, внеисторической традиции, чудесным образом рожденной в африканских «массах». Нам известно имя главного каменщика Дженне, перестраивавшего мечеть в 1907 году, – Исмаил Траоре – и местного архитектора, выступавшего консультантом у реставраторов Ага-хана, – это Абдель-Кадер Фофана, учившийся в СССР и владеющий русским и китайским. Устный характер традиций малийского зодчества не мешает им меняться с годами или вбирать иностранные течения – так происходит со времен хаджа короля Мусы.

Иссушение и опасность размыва дождями постоянно грозят превратить малийские мечети в пески пустыни. Происходящие с ними изменения и необходимость раз в год создавать заботливыми руками верующих очередной слой защитной оболочки делают их прямой противоположностью тем памятникам, которые критиковали модернисты вроде Батая и Мамфорда. Последний под монументальностью понимал постоянство и нерушимость камня, однако глинобитная, возможно, не исконная, но определенно несущая в себе смешанные черты Большая мечеть Дженне постоянна настолько, насколько постоянен заботящийся о ней народ. И если Батай с Мамфордом писали о гнете памятников, под которым оказывается общество, архитектурное наследие Тимбукту и Дженне, превращенное стараниями ЮНЕСКО в нерушимый камень, точно так же грозит задавить свои города. Однако оплывающая глина и беспорядки вокруг Большой мечети напоминают, что памятники вовсе не так незыблемы, как нам представляется. Соответственно и посягательства исламистов на суфийские могилы в Мали свидетельствуют о том, что так называемые общечеловеческие ценности мирового наследия, пропагандируемые ЮНЕСКО, разделяют не все: в частности, для религиозных фанатиков с их табу на образы эти памятники являются ересью, а не сокровищем.

В недавних малийских беспорядках активно участвовали туареги. Несмотря на то что традиционно эти кочевые племена принадлежат к суфиям, многие туареги – особенно те, кто десятилетиями выступает за образование отдельного государства Азавад на севере страны, – в последнее время начали объединяться с исламистами-реформаторами, громя вместе с ними суфийские усыпальницы и уничтожая книги в Тимбукту. Не одно столетие европейцы и арабы романтизировали кочевой образ жизни, а критики монументальных городов нередко говорили о шатрах кочевников как об альтернативном жилье, не ложащемся гнетом на землю. Ричард Бертон, востоковед и исследователь XIX века, сумевший переодетым пробраться в Мекку (а еще издавший скандальные версии «Тысячи и одной ночи» и «Камасутры» без цензуры), был похоронен в пригороде Лондона под каменной копией бедуинского шатра. Это непривычно монументальное воплощение архетипического элемента мобильности служит метафорой недолговечности «шатра» человеческого тела и воскрешения его обитателя – бродячей души – к вечной жизни.

Однако было бы востоковедческой фантазией изображать туарегов (которые в действительности представляют собой не однородную массу, а ячеистую – из зачастую противоборствующих кланов) как противников города, его памятников и памяти. Именно туарег стал недавно премьер-министром Мали, и немало туарегов работает в культурных учреждениях Тимбукту. Тем не менее в ХХ веке образ кочевника был переосмыслен, а на его шатер возложены новые метафорические обязанности. Мамфорд писал:

«Первобытный кочевник – до тех пор, пока не начал перенимать привычки горожан, – избавлял себя от необходимости приносить живых людей в жертву мертвым памятникам. Он путешествовал налегке. Нынешняя цивилизация уже по другим причинам, с другими целями должна, в свою очередь, поучиться у него: не просто путешествовать, но и жить налегке, быть готовой не только перемещаться в пространстве, но и приспосабливаться к новым условиям, к новым промышленным процессам, к новым культурным достижениям. Наши города должны быть не памятниками, а самообновляющимися организмами»{83}.

Шатер современного кочевника. «Комната в кооперативе» Ганса Майера (1926)

Ганс Майер, социалист и руководитель Баухауза, с которым мы уже встречались в конце предыдущей главы, тоже выступал за новый, кочевой образ жизни, предлагая в качестве иллюстрации фотографию с подписью «Жилище. Комната в кооперативе, 1926 год». На фотографии изображен искусственно созданный интерьер с самыми необходимыми для современной кочевой жизни вещами – раскладушкой, граммофоном на складном столике и складным стулом, висящим в сложенном виде на стене. Белые модернистские стены – tabula rasa, очищенная от тревожных воспоминаний, – оказываются при ближайшем рассмотрении тканью палатки. Майер писал: «Благодаря стандартизации нужд в отношении жилья, пищи и досуга [граммофон в углу] у нашего полукочевника появляется преимущество в виде свободы передвижения, экономии, упрощения жизни и отдыха, что для него жизненно важно»{84}. Отсутствие корней сулило не только экономические и психологические выгоды: помимо прочего оно помогло бы искоренить национализм, приведший к Первой мировой войне, стереть оставленную ею горькую память. «Наши дома мобильны как никогда. Большие многоэтажки, спальные вагоны, жилые яхты и трансатлантические лайнеры подрывают саму концепцию отчизны. Отчизна уходит в небытие. Мы учим эсперанто. Мы становимся космополитами»{85}.

Сейчас эсперанто – погибшая голубая мечта давно почивших чудаков, а десятилетия глобализации поставили крест на концепции мирового капитала как миротворческой силы: отсутствие корней не исключает войны, а война зачастую приводит к утрате корней. Росту благосостояния и душевному покою бедных глобализация тоже не особенно помогла (вот он – довод в пользу бруталистской монументальности в противовес капиталистической размытости и зыбкости). Кроме того, палатку кочевника не назовешь мирной. Те же туареги – прославленные воины, совершающие набеги из бескрайних песков пустыни на расположенные южнее города. И хотя кочевническую палатку пытаются вынести за скобки истории (что-то вроде средства против исторического кошмара, от которого отчаянно желают очнуться модернисты), на самом деле она так же незыблема, как глина и кирпич. Шатры туарегов сооружают женщины во время свадебной церемонии (в языке туарегов «шатер» означает также и брак, и вагину), чтобы потом возить с собой до конца жизни. Пусть и не прикованное к одному месту, это жилище все же долговечно и так же наполнено воспоминаниями – личными, семейными, общинными, как и великие памятники Тимбукту и Дженне.

Для оседлых жителей Запада город тоже может превратиться в огромную обитаемую «мадленку», где определенные улицы и закоулки навсегда помечены неугомонным псом памяти. Так, для меня покореженный уличный указатель у кладбищенской стенки в Оксфордшире остался памятником подростковому бунту, а вид из Хрустального дворца хранит память об окончании одной романтической связи. Архитектура переполнена подобными личными воспоминаниями, и даже пышные мемориалы, увековечивающие коллективную память, далеко не монолитны. Людская забывчивость, ошибочные воспоминания, противоречащие друг другу толкования событий прошлого подтачивают их куда сильнее, чем хотелось бы тем, кто их воздвигал. Памятники постоянно обновляются, как осыпающиеся малийские мечети, и каждый из них может превратиться в антипамятник, исписанный нашими собственными воспоминаниями.