Сиблинги - Лариса Андреевна Романовская

Артемойша».

Ванька шипит, коверкает «эр». И слюнями хлюпает так, что Женька вздрагивает и дёргается. От одного голоса. От мысли, что эта тварь существует, ходит по тем же самым коридорам. И никакие советы не помогают. «Рожу попроще сделай. Он видит, что тебе обидно, вот и заводится. А ты делай вид, что тебе пофиг». Женька не мог.

Он от обиды становился деревянным. Руки и ноги плохо гнулись, горло сдавливало. Если бы он совсем задыхался – может, так было бы лучше. Медкабинет, «довели человека» и полная свобода до следующего утра. Но Женька мог дышать. Сидел, ревел, плечи дрожали. Потому что… Их много, и они сильнее. Реально много. Таких, как Рыжов в этом классе или высокая Светка в предыдущем. Тех, кто начинает и выигрывает. Всегда.

А ещё больше тех, которые на это смотрят. С интересом. Те, которые на прошлой перемене списывали у Женьки матешу и французский. Или давали ему посмотреть модельку, календарики, вкладыши с Турбо и Дональдом.

А теперь он – Артемоня. «Кудрявый, как лобок». Что это, Женька не знает, а когда спрашивает, вокруг ржут ещё больше. И этот смех – как барьер. Между Женькой и теми, кто почему-то лучше. Женька не знает, почему.

Сперва он оправдывался. Объяснял тем, кто оказывался рядом, кто ещё на прошлой перемене был нормальным… Что он тоже нормальный, как они. В школу на год раньше пошёл, потому что первого января родился. Разница со старым годом в один день. В один! И он Женька – не Мойша, не Абраша. И родители у него есть. Просто они в командировке. По контракту за границей работают. Они весной прилетали, он тогда в другой школе учился, поэтому никто их не видел. Но они есть. Честное пионерское.

Кто-то кивал. И говорил, что верит. И потом тырил у Женьки импортные ручки и карандаши (иногда вместе с пеналом). Кто-то сперва кивал, а потом…

«Не буду я с Никифоровым диалог сочинять! Он воняет!»

«Воняет у тебя изо рта! Двойку хочешь? Сел к Никифорову, быстро!»

«Всё из-за тебя, козёл!»

Но пересаживается и ждёт, пока Женька напишет диалог за двоих.

«Жендос, а “комман са ва„– это чё ваще?»

«Как дела».

Этот кивает. А потом, у доски, лыбится и чётко произносит: «Бонжур! Комман са ва, Артемон блохастый?»

Француженка перекрикивает общий ржач. А Женькин собеседник добавляет: «Я не знаю, как “блохастый„перевести, извините». И кто-то с первой парты листает словарь, на скорость, будто у них тут «Весёлые старты». И кричит, тоже весело: «Блоха – лё пюс!»

«Значит, пюссэ!» – подсказывают со второй парты.

И этот – сейчас Женька не помнит его имени! – повторяет вопрос: «Комман са ва, Артемон пюссэ?»

Им смешно.

На четвёртой парте, последней в маленьком кабинете, сидит Рыжов. Там место для тупых. Оттуда всю группу видно.

Рыжов ржёт громче всех, довольнее всех: Артемоню опустили, угореть как смешно. Он придумал чморить этого Пудельмана, и теперь все его чморят. Рыжов круче всех, его все слушаются. Артемоня сейчас расплачется. Он такой дурак!

А Ванька Рыжов самый умный. Потому что хитрый. Хитрость – это не параллелограммы с фютюр композе, хитрость – это жизнь! Главное – знать, как правильно управлять людьми. Он знает, где у Артемони кнопка. Куда надо жать, чтобы тот зарыдал, набросился на соседа по парте с кулаками. Замечание и единица за урок прилетят тому, кто придумал про «пюссэ». А Ванька что – Ванька ничего. Он, может, даже на перемене к Никифорову подойдёт, по спине похлопает, скажет: «Ну, чё ты ведёшься? Дай ты ему в глаз! Артемоня, ты чё, не мужик, что ли?»

Главное – не пережать с сочувствием, не заржать заранее. После французского – алгебра, Марина Генриховна обещала контрошу. Надо, чтобы Артемоня всё за Ваньку решил. Пофиг, у кого какие варианты. «Ты же мне друг, правда, блохастый?»

Женька не мог вспомнить фамилию того парня, вместе с которым диалог составлял. А остальное вспомнилось стремительно, мгновенной болью. Будто кто-то засадил в Женьку нож. Максим, оказывается, знает про Артемоню Пудельмана. И остальные теперь тоже узнают. Это конец.

Женька даже не осознал, как это произошло. Он просто схватился за руль, сел в седло и рванул. Выезд из гаража был открыт, оттуда шёл запах смолы и цветов. И тёплого асфальта. Женька сперва нёсся по асфальту. А потом – сам не понял как, когда – уже по воздуху, между сосен. Вперёд, вверх, вбок, куда угодно… Потому что вот, всё… Теперь всё снова будет плохо! Даже хуже! И деться отсюда некуда, и спрятаться негде.

Внизу, далеко-далеко, мотались макушки сосен. А больше ничего видно не было.

7

Некрасов хлопнул дверью – Витька не обернулся, скомкал ещё один лист… Пальцы не слушались. Были чужими, слишком большими, так неуклюже двигались, будто Витька до этого вообще никогда не рисовал.

Он сейчас сидел спиной к песочным часам. Он их видеть больше не хотел, никогда в жизни. «Оборудование для релакса». Песок этот ненормальный. Смотришь на него, и крыша улетает. Тоже ещё, Время они нашли, с большой буквы. А некоторые ведь ведутся с полпинка. Думают, в колбах – вот прям Время. Реальное. Материальное.

– Сволочь… – неизвестно кому сказал Витька.

Ветка сосны шевельнулась. Может, там была белка. А может, вся планетка соглашалась с Витькиным мнением. В знак согласия кивала сосной.

На планетке с утра всегда серо и хмуро. А потом солнце и очень синее небо – как летом в августе. Вечный конец лета. Отсюда очень тянет на вылет: в жгучий мороз, в весеннюю слякоть. В другое лето – дождливое, бледное, настоящее… Очень давнее, из Витькиного детства.

За спиной шелестело, колба переворачивалась, песок полз обратно. В мастерской было тихо. Потрескивало электричество в переходниках, гудел аккумулятор хронометра, а за окном светало. Витьке казалось, это утро наступает с такими механическими звуками, планетку переводят в другой световой режим.

Витька снова полез в рюкзак. Блокноты заканчиваются. Надо ещё в институте попросить. Хотя Витька не знал, что с ним сделают в НИИ. Если повезёт, то от вылетов отстранят надолго. А если нет?

В рюкзаке между папками и альбомами лежала запасная коробка акварели. Настоящая «ленинградка», старого образца, купленная на вылете. У Витьки такая была в художке, считалась дико дефицитной. А в будущем ленинградская акварель в каждом магазине есть. Она другая, не как он привык, но тоже ничего. И её навалом, хоть ящик таких коробок купи и рисуй сколько влезет.

Витька вёл карандашом по листу. Комната. Окно. Снаружи – детская площадка. А в комнате… Кисточка нырнула в чистую воду, потом в краску. В комнате – всё алое, в брызгах и каплях. Даже потолок и люстра (хотя на самом деле этого не было). И стены.

Алое на белом, на жёлтом, на чёрном. На ладонях, на рукаве. Капли крови – на ресницах того, кто как будто на всё