Исторические новеллы - Ашер Бараш

ночь не сомкнув их. Так он пролежал до рассвета.

Наутро он подошел к маленькому рукомойнику, висевшему в углу комнаты, омыл руки и лицо. Лицо он мыл осторожно, сомкнув губы, чтобы вода не проникла в рот, так как он постился. Открыл широкий шкаф, вынул оттуда рукописный свиток — книгу «Возвышенное убеждение» Рабада I[10], развернул ее и вернул на место, вынул более толстую рукопись, написанную на иврите и арабском, — сборник изречений из Священного Писания и мудрецов Талмуда, — книгу Галеви, посвященную доказательствам истинности униженной еврейской религии, написанную, вероятно, тут, в Толедо. Он читал, не отрываясь, все утро и весь день. Только к вечеру, закончив читать, опьяненный и потрясенный, поцеловал книгу и поставил ее на место, в шкаф, закрыл его и спустился в жилые комнаты.

Он нашел донью Росу с четырехлетним сынишкой на руках внизу, у лестницы. Молча они ждали, когда он спустится к ним. Он улыбнулся обоим, положил руку на головку ребенка, как бы благословляя его, нагнулся к жене, посмотрел пристально в ее лучистые глаза и сказал ей решительно:

— Не умру!

— Как понять твои слова? — спросила она озабоченно.

— Я сказал и решил твердо: «Не умру, но буду жить! Ничего не смогут мне сделать»… — Глаза его горели.

— И наш ребенок… И я… — прошептала она в слезах.

— И вы будете жить, если на то будет воля Отца нашего на небесах. Ты, моя дорогая, накрыла на стол? День моего поста кончился. Я уверен, что Богу понадобятся все мои силы. Пойдем в комнаты.

Они втроем вошли в столовую, залитую светом спускающейся с потолка люстры. Стол был уставлен лучшей посудой и отборными кушаньями, как на праздник.

IV

Со дня поста дон Хосе как будто освободился от раздумий и сомнений и точно знал, что он должен делать: он должен жить! Он перестал беспокоиться, наоборот, его переполняло радостное ликование. Он погрузился в себя, в свою идею, казавшуюся ему возвышенной и несущей освобождение ему, его народу и, возможно, даже всему миру. Пергамент с написанными на нем словами он повесил на шелковом шнурке на грудь под рубахой, не снимал его ни днем, ни ночью. Он был уверен, что это защита от всякого зла.

Жену и единственного сынишку он любил нежной любовью и не переставал заботиться о них, оказывая им всевозможные знаки любви, как бы желая прилепить их к себе навечно; но в то же время его не покидала мысль, воцарившаяся в душе как откровение большого счастья: «Не умру, но буду жить!» Иногда он забавлялся этими чарующими словами, переводя их на греческий, латынь, арабский и испанский, возбуждая себя, он повторял шепотом: «Йо но морире, маc вивире!»[11]

Дни великого изгнания приближались. Предприимчивые, по возможности, продавали свое имущество и покидали Испанию еще до наступления горького, неотвратимого дня. Но многие, тысячи и десятки тысяч, еще надеялись на чудо. Им дали еще два дня, как они просили, но надежды их не оправдались. Испанцы радостно готовились к этому горестному для евреев дню. А дон Хосе расхаживал по улицам, и все его существо ликовало от мысли, что наступит день, когда все увидят, что смерть не властна над ним и над его народом.

Слух о том, что старый дон Аврахам и его разветвленная семья не устояли против искушения и по требованию королевского дома приняли веру притеснителей, — слух, приведший к полной подавленности еврейской общины, — не тронул дона Хосе. Еще тогда, когда он сидел молча в доме своего шурина, когда мальчик плюнул в его сторону и когда старик шептал ему на ухо требование беречь честь Израиля, — уже тогда ему было ясно, что им не устоять. Возможно, если бы раввин Абохав был тут, дон Аврахам не смог бы совершить то, что он сделал. В его глазах они уже мертвы… Но что ему до них?

По привычке он в эти горькие последние дни еще занимался своими рукописями и продавал их, хотя это было уже опасно, так как шпионы инквизиции следили за каждым домом и на каждом углу, где испанцы вступали в связь с евреями, подозревали их в ереси и вероотступничестве. Но он, дон Хосе, уже не остерегался, не хотел остерегаться. Он был уверен, что не умрет, будет жить, несмотря на ненависть врагов его народа, и, со дня своего поста, не считался больше с опасностью… Донья Роса это знала.

Утром пятого Ава (было странное утро: солнце, как раскаленный медный таз, стояло в небе, затянутом желтой дымкой) дон Хосе вышел из дому, направляясь в ближайший пригород Толедо, во дворец графа Мирандо, просвещенного и смелого мужа, не боявшегося на всех перекрестках выступать против самого Торквемады. В одном из своих шкафов дон Хосе нашел старинный родословный свиток этого аристократа и хотел передать его отличающемуся от всех своих соотечественников человеку. Конечно, не за деньги, но как последний дар перед расставанием с Испанией.

По пути он почувствовал, что два молодых человека следят за ним, хотя они прикидывались, будто погружены в беседу. И когда он дошел до конца улицы и повернул в аллею тутовых деревьев, ведущую к замку аристократа, те двое набросились на него сзади и прошипели:

— Хулио конверсо![12] Тебя мы ищем уже три дня…

Они повалили его, избили и, обыскав все карманы, забрали все, что нашли. Связку ключей, которые он носил под плащом, они сорвали с победным криком:

— Ключи от твоих кладов, выкуп или смерть!

На их свист прибежали молодые люди отталкивающего вида и поволокли его в Толедо, в замок инквизиции. Во время издевательств над ним этих безжалостных людей у него была единственная мысль: «Не умру…» — и ему казалось, что эти слова он выкрикивает, напрягая все силы, хотя понимал, что его голос не слышен.

Неделю он провел в