Как мы спасали челюскинцев - Анатолий Ляпидевский

От челюскинцев мы узнали, кто спасен, вернее, что все спасены. С опозданием на много дней узнали подробности.

На следующий день челюскинцы отправились дальше. С нами остались трое: Гриша Дурасов, Вася Агапитов и Саша Лесков. Они остались, чтобы помочь нам.

Потом пришла еще одна партия челюскинцев, а вслед за ними прибыл Нестеров — машинист. Нестеров первый показал нам радиограмму Сталина, Молотова, Ворошилова, Куйбышева и Жданова, в которой они поздравляли летчиков и говорили, что входят с ходатайством о присвоении нам звания героев. Огромная гордость охватила всех нас. Мы поняли, как малы наши усилия в сравнении с честью, оказанной нам. Мы поняли, что даже тогда, когда мы сидели здесь, в ярангах, оторванные от всех, одинокие и беспомощные, страна не забывала нас ни на минуту. Да, за такую страну, за таких людей радостно отдать свое сердце и душу!

Нестеров посидел, попил чаю и уехал. Больше из челюскинцев никто к нам не заходил. Нестеров был последним. Продукты у нас кончились. Пришлось перейти на иждивение чукчей: начали есть моржовое замороженное мясо, сырую нерпу, научились пить чукотский чай.

24 апреля я опробовал новый мотор. Результаты были удовлетворительные. Надо сказать, что монтаж был сопряжен с огромными трудностями: все трубки замерзли, нужно было их отогревать.

Отлет назначили на 25 апреля. Приступили к очистке площадки от заструг. Очищали не идеально — лишь бы можно было взлететь. Потом вырубили в бочке дно, поставили бочку в бочку, подогрели масло и завели мотор. Через некоторое время запустили второй мотор, который тоже работал прилично.

Вырулил к старту, дал газ, оторвался, взлетел.

— Прощай, Колючий! Прощай, „великое колючинское сидение"!

В Москву!

Мы прибыли в Уэллен в момент, когда там было огромное скопище народа: все челюскинцы, все летчики. Городок был переполнен. Люди жили в школе, в исполкоме.

1 мая. Как всюду, во всей стране, и мы, заброшенные на дальний Север советские люди, устроили 30 апреля торжественное собрание. На этом собрании присутствовали чукчи, челюскинцы, летчики и зимовщики. Я сказал речь. После этого началась художественная часть — играл струнный оркестр зимовщиков, пел хор чукчей. Хор исполнил несколько русских песен, потом пел свои, чукотские мелодии. Челюскинцы декламировали монологи. На этом торжественный вечер закончился.

1 мая была демонстрация. Колонны выстроились так: сначала шел летный состав, потом челюскинцы, потом чукчи и местные организации. На самолет «АНТ-4» влезли секретарь райкома и председатель райисполкома — чукча. Мы обошли вокруг школы прямо к самолету, который представлял собой как бы трибуну. Начались речи.

7 мая, взяв четырех пассажиров, я вылетел в бухту Провидения, согласно распоряжению правительственной тройки. Пароход „Смоленск" принял на борт челюскинцев, летчиков, самолеты. Петров сообщил мне, что я ухожу со „Смоленском" во Владивосток. Конечно я и не предполагал, что поеду в Москву, увижу Сталина.

В одно прекрасное утро „Смоленск" отдал якоря, застучала машина, и мы, развернувшись, стали входить в гигантские ворота бухты Провидения. Берег мельчал, превращался в далекую линию.

— До свидания, Чукотка, изъезженная и излетанная мной!

Вот и все. Добавлю лишь немногое. Огромное впечатление произвел на меня наш проезд из Владивостока в Москву. Чтобы повидать наш поезд, на станции съезжались люди со всего района. Приезжали колхозники, агрономы, лесные объездчики из местных сторожек, рыбаки, рабочие леспромхозов, доктора, трактористы, водники, делегации заводов, делегации совхозов, представители изб-читален, разъездные почтовики.

Оркестры встречали поезд. Это бывали порой мощные, прекрасно организованные оркестры, а на маленьких станциях — крохотные оркестрики, где кларнет перегонял трубу и оба отставали от барабана.

По вечерам эти оркестрики звучали из тьмы. Поезд замедлял ход, медленно пробегали под окнами пакгаузы, огни, вагоны, ряды встречающих и наконец оркестр — пять человек, перед которыми друзья их держали ноты.

Каждый приносил нам в подарок, что мог. Несли молоко, редиску, салат, самодельные шкатулки, конфеты, торты.

Торты дарили в огромном количестве. Здесь были торты-корабли, торты-заводы, торты-вокзалы, торты с начинкой и без начинки, торты пухлые и торты поджарые.

Всюду, где остановка, — приветствия, митинги, речи. Это была потрясающая поездка. Одно мне было досадно: всех встречали в пути родные, одного меня никто не встречал. Родных своих растерял, жены не приобрел. Грустновато!

В Москве мы поехали на Красную площадь. Товарищ Сталин пригласил нас на трибуну, сказав: „Пойдем на трибуну!" Взошли. Мы стояли впереди, члены правительства — позади. Мне было неудобно, что товарищ Сталин стоит сзади. Я сказал ему об этом. Товарищ Сталин похлопал меня по плечу. „Стойте здесь, — сказал он, — мы всегда здесь стоим, нас все знают и видят. Постойте теперь вы!" Там же, на параде, я беседовал с т. Орджоникидзе о самолетах. Он спросил:

— Почему вы недовольны моторами?

Я ответил: „Моторами я доволен, но тот мотор, который был у меня на Чукотке, резал без ножа, всю кровь высосал, можно сказать, в седину вогнал!" Говорил с т. Кагановичем.

В Кремле, когда нас награждали орденами, я сказал такую речь:

„Михаил Иванович! Разрешите в вашем лице поблагодарить все правительство за ту высокую награду, которой мы удостоились. Разрешите в вашем лице заверить правительство, что мы с удвоенной энергией, с еще большим энтузиазмом под руководством партии, имеете со всем пролетариатом будем строить бесклассовое общество. А если понадобится, если на нашу родину посмеют напасть, то мы бодро, уверенно и твердо, все, как один, пойдем на защиту октябрьских завоеваний".

Еще в поезде челюскинцев я подал заявление о вступлении в партию. Почему только теперь я подал это заявление? Потому что считал: прежде чем вступить в партию, надо что-нибудь сделать для страны, как-нибудь доказать свою работу. Я сделал немного, но знаю одно: я добросовестно работал. Изо всех сил старался выполнить порученное мне задание.

Часто за дни челюскинской эпопеи были у меня огорчения и отчаяние, но, одумавшись, я всегда понимал, что я не один, что всюду, куда ни приду, моя страна приготовит мне помощь. Сидя в чукотской яранге, отрезанный от всего мира, я так же, как и челюскинцы, знал: родина помнит обо мне. А теперь, читая газеты, я вижу, как она помнила, как она заботилась обо мне в памятные дни колючинской катастрофы. Сердце щемит у меня, мне трудно читать эти дорогие мне газеты, и я складываю их в стол одну за другой, чтобы прочесть потом, когда успокоюсь.

Летчик-наблюдатель Л. Петров. Первый полет в лагерь Шмидта

К полету 5 марта мы готовились особо тщательно, стараясь предусмотреть все возможные препятствия и помехи. 4-го днем установилась ясная морозная погода, барометр стойко держался на высоком уровне. Это предвещало наступление в ближайшие дни антициклона, а следовательно — возможность летать. В тот же день опробовали в воздухе машину, устранили дефекты у моторов. Анатолий Ляпидевский пробовал садиться и взлетать с размеченной флажками площадки, размером 150 на 600 метров. Эти же размеры были и в лагерном аэродроме. Посадки удавались хорошо, взлеты отлично. Уверенность в успешности полета крепла. Лишь бы не подвели моторы, лишь бы не возвращаться с пути!

Утром 5 марта было холодно: у нас в Уэллене минус 36°, в лагере минус 38 при слабом северо-западном ветре. Видимость и у нас и в лагере исключительная — до 50 километров. Механики с рассвета грели моторы, готовя их к запуску.

В 9 часов утра, прыгая на застругах, рулим на старт. Самолет нагружен бензином и маслом на семь часов полета, аккумуляторами, кирками, ломами и лопатами для лагеря. На всякий случай берем теплый чехол для мотора, бидоны и ведра для воды, паяльные лампы и запас продуктов. Теплый чехол — это и наша палатка в случае вынужденной посадки.

Нас летит четверо: командир самолета А. В. Ляпидевский, второй пилот Е. М. Конкин, бортмеханик М. А. Руковский и я. Намечен маршрут: Уэллен — мыс Сердце-Камень — лагерь, который в этот день находился в 72 милях от ближайшего берега. Изменение обычного маршрута вызвано тем, что лагерь подрейфовало несколько на восток, ближе к меридиану мыса Сердце-Камень.

Вычисляю истинные курсы: первый —313° от Уэллена до Сердце-Камеаь, длиной 77 миль, и второй —341° от Сердце-Камень до лагеря, длиною 72 мили. Возвращаться предполагаем тем же путем.

Все продумано, подсчитано и проверено. Мы должны быть в лагере, снять челюскинцев и доставить их в Уэллен! Этого требуют от нас партия и правительство… Приказ будет выполнен сегодня!

В 9 часов 15 минут Ляпидевский дает полный газ обоим моторам. Несколько прыжков на сравненных застругах, проносится уэлленская коса, мелькают домишки полярной станции, ползет каша торосов берегового припая — и под нами наш „второй" аэродром — большая замерзшая полынья в 1 1/2 километра от берега. Высота уже 100 метров, поворот влево — и мы на первом курсе. Продолжая набирать высоту, проходим мрачные скалы мыса Инчоун — нашего контрольного ориентира, видим следующий мыс Икигур и в мираже — мыс Сердце-Камень. Видимость отличная. Самолет идет прямо по курсу, стрелка компаса бегает незначительно, куда меньше допустимой нормы.