Воскресение Маяковского - Юрий Карабчиевский

для богатой продажной н для честной бедной... Необходимое соотношение между плохим и хорошим соблюдается со скрупулезной аккуратностью. Если быстрый поезд - то "сталью глушит", если Бруклинский мост - то с него кидались в Гудзон безработные, а если песня разгоняет уныние, то какая это песня в стране джаза?

Ну, конечно, вы уже догадались : "Мы смело в бой пойдем за власть Советов!"

Ну скажите честно, надо ли было ехать в Америку, чтоб написать, например, такое:

"Американцем называет себя белый, который даже еврея считает чернокожим, негру не подает руки; увидев негра с белой женщиной, негра револьвером гонит домой; сам безнаказанно насилует негритянских девочек, а негра, приблизившегося к белой женщине, судит судом линча, т. е. обрывает ему руки, ноги и живого жарит на костре".

2 Итак, если что-то и примиряет с Западом, так это - техника, техника, техника.

"Вы любите молнию в небе, а я-в электрическом утюге",- сказал Маяковский Пастернаку. Эта фраза призвана служить иллюстрацией его пристрастия к технике и всяческим изделиям рук человеческих. Однако ведь ею в такой же степени можно иллюстрировать и нелюбовь к природе.

"Отец, очевидно, отдернул рукавом ветку шиповника. Ветка с размаху шипами в мои щеки. Чуть повизгивая, вытаскиваю колючки... В расступившемся тумане под ногами - ярче неба. Это электричество. Клепочный завод князя Накашидзе. После электричества совершенно бросил интересоваться природой. Неусовершенствованная вещь".

Эти его воспоминания детства изложены во вполне уже зрелом возрасте, и здесь не просто красивая фраза, а недвусмысленная декларация. И, однако, все это - как бы следствия, опосредованные, вторичные впечатления. Первое же, что бросается в глаза, когда читаешь такие заявления Маяковского,- его техническая малограмотность.

Он вообще довольно мало знал. Когда он, то в одном, то в другом месте, заявляет о своей нелюбви к книгам, то это не избыточность пресыщения, а попытка утвердить и возвысить свою недостаточность. То он отвергает только толстые книги, то книги про любовь, то книги про сыщиков, то вообще всю беллетристику. "Что делать?" для него образец романа. Он в упор утверждает на публичных диспутах, что можно хорошо писать, ничего не читая, и милейший Луначарский всерьез и многословно ему возражает. И, конечно, всегда не просто мнение, не просто позиция, но нажим, требования, проклятья, а то и хуже того.

"Когда Володя учился в пятом классе,- вспоминает его сестра,распространение в магазинах и на лотках получили книжки о похождениях английских сыщиков. Многие ученики 5-й гимназии увлекались этой литературой... По его инициативе был организован поход против этой литературы. Группа гимназистов под предводительством Володи собирала ее по всем классам и торжественно предавала огню". Собирала... Словно книги там были рассыпаны. Представим себе эту банду подростков во главе с долговязым тяжелочелюстным Володей, как они шумно врываются в классы, вырывают из рук у ребят искомые книги (да, наверно, любые, поди разберись на ходу), обыскивают парты, вытряхивают портфели...

Повзрослев, он уже не сжигал книги, но неприязненное к ним отношение сохранил до конца своих дней.

"Никогда ничего не хочу читать... Книги? Что книги!"

Как всегда при чтении Маяковского, вооруженные весовыми множителями, мы расцениваем эти строчки как эпатажные, употребленные в каком-то ином смысле, означающие высшую степень чего-то - отчужденности, горечи, разочарования...

Между тем здесь один из немногих случаев буквального соответствия смыслу. Он на самом деле ничего не читал. Его "рабочая комната" на Лубянке поражает отсутствием книг. На вопрос анкеты: "Есть ли у вас библиотека?" он отвечает:

"Общая с О. Бриком..."

Некультурность Маяковского, вообще говоря, могла бы быть его сугубо частным делом, если бы не подрывала в самой основе пафос его антикультурной позиции.

Одно дело - восстание против культуры, другое - нападение на нее извне. Одно дело - отрицание культуры человеком, ее усвоившим и ей принадлежащим, в этом сеть определенное моральное право и бесспорный личный трагизм. И другое - отрицание скопом и в массе того, что задето лишь по поверхности. В его выборе между культурой и цивилизацией, между культурой и техникой нет не только преодоления и отказа, в этом выборе нет и самого выбора, по сути, он тривиален.

Но и его преклонение перед техникой также основано на незнании, на поверхностном восприятии, на дикарском восторге:

Смотрю, как в поезд глядит эскимос...

А если Кавказ помешает - срыть?..

Аж за Байкал отброшенная, попятится тайга...

Отрицая культуру и отвергая природу, он в противовес им утверждает то, о чем имеет лишь самое отдаленное представление...

Младший современник Маяковского Андрей Платонов, в отличие от него хорошо разбирался в технике. И он действительно ее любил. Но он любил не внешние ее атрибуты, не удобства, ею доставляемые, а скрытое изящество инженерных решений, красоту взаимодействия машины и мастера. Мы никогда не найдем в его произведениях ни дикарского восторга перед машиной, ни тем более противопоставления машины природе. У Платонова техника предстает как часть природы, как одно из ее чудесных проявлений, ставшее ощутимым и наблюдаемым благодаря искусству и умению человека. Но и человек у него часть природы, так что никакого противоречия быть не может.

Маяковский не то чтобы любит технику - он любит блага, ею доставляемые, а ей поклоняется как источнику благ. Красота техники - красота пользы. Но при этом он не может избежать деталей, технических и вообще профессиональных, и здесь таится для него серьезная опасность. Как раз в подробностях и деталях то и дело проявляется его неосведомленность, хотя не всегда ее можно отделить от неосведомленности грамматической.

Рубанок в руки - работа другая:

суки, закорюки рубанком стругаем.

Ясно, что строгать можно только доски, суки же и закорюки - срезать, состругивать.

Или другой пример, подмеченный Квятковским: "Поэмы замерли, к жерлу прижав жерло..." - вместо "ствол к стволу". "Очевидно,- замечает Квятковский,- что поэмы, прижатые заглавиями жерло к жерлу, стали бы стрелять друг в друга".

Он говорит о движении морских транспортов. "узлов полтораста накручивая за день", полагая, что узел - это мера расстояния, в то время как это мера скорости.

Или снова "Кем быть"... Вообще это кладезь. От первой, такой зримо материальной строчки "У меня растут года" (так и хочется спросить: откуда?) до последней, с ее педагогической универсальностью.. Но мы-то сейчас о технике.

Там - дым здесь - гром Громим весь дом...

Так звучно рассказывает поэт маленьким детям о заводе, где делают паровозы.

Видимо, он надеется, что им известно еще меньше, чем ему. В ряде случаев это, быть может, и так. Но зато дети не знают и стихотворческих тонкостей и не оценят полностью рифмующихся строчек: здесь гром - весь дом. Вот Юрий Олеша, тот бы, конечно, отметил, что только ради этой прекрасной рифмы и громим мы весь дом.

Какой дом? А черт его знает! Громим...

Он сам признается - в других стихах, в другое время, для другого читателя:

"может, я стихами выхлебаю дни, и не увидав токарного станка". Это не мешает его педагогической работе в области техники и разных производств.

Клепочный завод князя Накашидзе остается для Маяковского подсознательным идеалом и, видимо, источником информации. И если не клепки для бочек то винты и гайки выступают как единственные реальные детали, которые он использует по назначению:

Я гайки делаю, а ты для гайки делаешь винты.

Вот, наконец, совершенно безопасные строчки. Винты для гаек... Что может быть проще? Стоп! Для гаек или для гайки? Несколько гаек на один винт - это вещь вполне представимая. Но несколько винтов для одной гайки?!

Ах, вы скажете, надоело, оставьте ваши придирки. Ну это такая собирательная гайка, единственное число в значении множественного, Маяковский его очень часто использует: "звездой набиты", "винты для гайки"...

Не-ет, скажу я, так не выходит, потерпите еще минутку. В первой строчке множественное - это множественное, и во второй винты - это тоже винты. Значение числа определено, и уже не может быть никаких замещений. А поставил он здесь единственное число все для той же внутренней рифмы, чтоб винительный падеж множества гаек рифмовался с родительным падежом одной: я гайки - для гайки. И бросается банда винтов-насильников на одну-единственную бедную гаечку, и все это - ради прекрасной рифмы. Не такой уж, кстати, прекрасной...

И коль скоро речь зашла о стихах для детей, то вспомним и некоторые другие, уже в связи не с машиной, а с поэтической техникой,- "Что такое хорошо и что такое плохо?". Вспомним, к примеру, это название, уместное разве что в обратном смысле, в каком-нибудь лихом парадоксе Хармса. Все эти приторные поучения, стерильные образцы для подражания, халтурные согласования строчек: "это вот", "пишут тут"... Переросток, так и не ставший взрослым, он не представлял себе иного обращения с детьми, кроме прямой скуловоротной дидактики.