Мост - Манфред Грегор

— Давайте полезем в воду, нырнем под перегородку и познакомимся с женским пляжем поближе.

Все в восторге. И Мутц, и Форст, и Хагер. Только Хорбер отмахивается.

— Бросьте, детки, то, что вы там увидите, только охоту отобьет, — произносит он тоном знатока и лениво переваливается на спину, жмурясь на солнце.

— Ну ладно, брось загибать, — возмущается Форст. — Ты просто скулишь, потому что тебе слабо переплыть на ту сторону.

Это верно. Хорбер плохо плавает и боится глубины.

Все хохочут.

И тогда у Хорбера, хвастунишки Хорбера, обещавшего учителю больше никогда не бахвалиться, опять получается «короткое замыкание».

— То, что вы там увидите, дети мои, я вижу каждый день, — произносит он небрежно. — Только крупным планом, как в кино!

О чем это он? Трое навострили уши. О пикантных книжках? Или картинках? Время от времени среди мальчиков ходят по рукам такие вещи. Правда, не часто, но все же… Кто-кто, а Форст-то знал, с какой стороны приняться за Хорбера, чтоб развязать ему язык.

— Ну, это ты загнул, Карл!

— Загнул? — вспыхивает Хорбер. — Возьми свои слова обратно, слышишь? А то получишь по физиономии!

Но Форст не унимается.

— Докажи, Хорбер, — язвительно тянет он, — мы ведь тоже не прочь взглянуть, что у тебя там такое. А загибать каждый умеет!

И Хорбер, вновь распалившись и не соображая, что делает, брякнул:

— Да пожалуйста! Если угодно, приходите сегодня в восемь вечера ко мне. Собрались, мол, сыграть в скат. Ясно?

Вечером они встречаются в комнатке Хорбера, Хагер принес колоду карт. На маленьком круглом столике посреди комнаты тускло светится ночничок. Между стеной и столом — ширма.

— Послушай, включи-ка нормальное освещение! — требует Мутц, как только они входят.

— Светлее нельзя, — шепчет Хорбер с таинственным видом. — Иначе зрелища не получится. Должно быть совсем темно, особенно там, у стены.

Совесть у него нечиста, и в глубине души он побаивается. Побаивается, что свет все-таки проникнет сквозь отверстие в соседнюю комнату. Но старается держаться бодро.

— Ребята, сейчас мы сядем за карты. По моему сигналу каждый из вас повторит вслед за мной все, что я покажу. Но говорить можно только о картах, и ни о чем другом. Ясно?

Они уселись за стол и начали играть. Их было четверо, поэтому каждому поочередно приходилось пасовать. Спустя некоторое время они услыхали, что кто-то поднимается по лестнице, и Хорбер сказал:

— Теперь я сыграю соло.

Он положил карты на стол, на цыпочках подкрался к стене и заглянул в отверстие. Потом высунулся из-за ширмы и знаком подозвал Хагера. Тот надолго прилип к отверстию. Наконец Хорбер потянул его за рукав:

— Дай сыграть и другому, Хагер.

Форст лишь взглянул в отверстие, обернулся к сидящим за столом и многозначительно подмигнул. Потом отошел от стены и присоединился к остальным:

— Ого, Хорбер! Заходишь сразу с козырей! — и цинично ухмыльнулся.

Наконец очередь дошла до Мутца. Он всем телом прильнул к стене. «Красивая какая! — подумал он. — Сколько в ней прелести!»

Но потом его вдруг охватила острая жалость к девушке, и он резко обернулся:

— Хорбер, это просто подло! Гадко и подло! Этого я от тебя не ожидал!

Хорбер испуганно приложил палец к губам и подмигнул Мутцу.

— Не бойся, Хорбер, — сказал Мутц. — Я не стану портить тебе игру. Но ты не заставишь меня участвовать в ней!

Мутц схватил пальто со спинки кровати и вышел из комнаты, хлопнув изо всей силы дверью.

— Не горюй, Хорбер, — утешал его Форст, — из него никогда не выйдет настоящего игрока! Хагер, — толкнул он того локтем, — тебе сдавать!

Но Хагеру тоже расхотелось играть. Правда, он считал, что Мутц хватил через край и вел себя, как маменькин сынок. Но в чем-то Мутц был прав, и это Хагер сознавал.

Ему было совестно перед красивой смуглой девушкой, находившейся там, за перегородкой, хотя она и не подозревала о его существовании. Настроение упало. Вскоре ушел и Форст.

В конце концов Хорбер остался в комнате один. Он готов был провалиться сквозь землю от досады. Опять сел в лужу из-за своего проклятого бахвальства! Теперь его тайна известна другим, и вдобавок на него разозлился Альберт Мутц, чьей дружбой он особенно дорожил. Но на следующее утро Мутц был приветлив, как всегда, и Хорбер решил еще раз заговорить с ним обо всем происшедшем.

— Не сердись на меня, Альберт, я ведь не хотел никого обидеть!

— Знаю, — мягко возразил Мутц. — А если бы не знал, дал бы тебе вчера как следует. Я сержусь на тебя не за дырку в стене. Меня возмущает то, что ты этим хвастал. Ведь это подло, понимаешь?  Подло и то, что все мы об этом знаем, а она нет. И что сегодня вечером ты опять прилипнешь к этой дырке, и завтра тоже, и что она каждый вечер невольно участвует в этом свинстве, доверяя своим четырем стенам, в которых чувствует себя дома и в безопасности. Понял теперь, что к чему, трепло несчастное?

Все это Альберт Мутц произнес ровным приветливым тоном, за которым, однако, чувствовалась сдерживаемая ярость. А Хорберу не терпелось во что бы то ни стало и как можно скорее помириться с другом.

— Я заделаю отверстие, Мутц! Сегодня же, обещаю тебе!

— Смотри сдержи слово, Хорбер! — голос Мутца звучал уже не сухо, а задушевно и весело, как обычно.

По пути домой Хорбер все еще был полон решимости заделать отверстие. Но, проходя через парикмахерскую в жилые комнаты, он увидел Барбару, склонившуюся над столом. Отверстие в стене осталось, и Карл по-прежнему каждый вечер первым поднимался к себе.

Он отдалился от Мутца, всячески избегал разговоров наедине с этим крепким светловолосым юношей, который умел так испытующе глядеть другому в глаза. Вообще же Хорбер по-прежнему любил поболтать и становился замкнутым, только когда речь заходила о «бабах». Он уже не мог говорить о них цинично и нагло, как прежде, и, если случайно оказывался в компании, где рассказывали похабные анекдоты, ему начинало казаться, что за его спиной стоит Альберт Мутц и сверлит его затылок пронзительным взглядом.

Иной раз он даже оборачивался, чтобы проверить, не стоит ли Мутц на самом деле у него за спиной.

В их классе лишь трое избегали подобных разговоров: Мутц, Шольтен и маленький Зиги Бернгард. Борхарт и Хагер слушали, но в беседе участвовали редко. Хорбер же и Форст всегда были заводилами.

Теперь это изменилось. Хорбер стал, как острили приятели, «тихим омутом».

В один прекрасный день Хорбер понял, что влюбился в Барбару. Теперь его интересовала не только ее внешность, постепенно он узнал о ней многое. А главное — что она одинока. И самоуверенный весельчак и хвастун Хорбер мучительно размышлял над тем, как ему подступиться к этому загадочному существу с копной пышных черных волос.

Он продолжал тайно подсматривать за ней, но потом все чаще мучился угрызениями совести. Чуть ли не каждый день он клялся накрепко заделать отверстие в тонкой перегородке, разделявшей их комнаты. Но едва наступал вечер, он снова бросался на постель и, сгорая от нетерпения, ждал, когда она начнет подниматься по лестнице.

Однажды вечером он стоял у стены и смотрел, как Барбара готовилась ко сну. Вдруг с лестницы донеслись чьи-то тяжелые шаги, в соседнюю дверь тихонько постучали. Он видел, как девушка обернулась, как дверь открылась. В комнату вошел мужчина, и свет погас. Лицо вошедшего он увидел лишь мельком, но все же сразу узнал его. Это был отец.

В ту ночь Карл Хорбер не сомкнул глаз. Ему хотелось плакать, и он удивлялся тому, что слез не было. На следующее утро он заделал отверстие. А когда днем вернулся из школы, его ожидала повестка.

И он решил, что это к лучшему. Прощаясь с отцом, он не мог глядеть ему в глаза. И когда отец сказал, чтобы он попрощался с Барбарой, Карл только молча покачал головой.

— Не беспокойся, сынок, — похлопал его по плечу отец, — мы позаботимся, чтобы здесь все было в порядке.

— Ясно, вы позаботитесь, — пробурчал Карл, взял свой рюкзак и портфель, набитый съестным, приготовленным Барбарой, и ушел из родного дома.

Среди товарищей он сразу почувствовал себя лучше. В тот же вечер Хорбер снова хохотал и дурачился, лишь изредка вспоминая о доме. Он быстро примирился с тем, что и в казарме ему придется играть привычную роль штатного остряка и балагура, паясничать и хвастать, забавляя остальных.

Только на мосту, увидев убитого Зиги Бернгарда, он потерял способность шутить.

Он лежал за пулеметом и строчил изо всех сил. Увидев, что какой-то американский солдат вдруг побежал к углу дома, он машинально повернул ствол и стал садить по нему, пока тот не свалился. Разве мог он знать о тех невидимых нитях, которые протянулись от Шольтена и Мутца к этому человеку? Черт его знает, о чем он думал, лежа за пулеметом! Может быть, он думал о своем отце, о маленьком Зиги Бернгарде, о Барбаре — и стрелял. Он не услышал, как Шольтен орал на него. Не успел услышать. Выпустив по бегущему американцу еще одну очередь, он почувствовал резкий толчок в лоб, и череп его словно раскололся на две части; перед глазами поплыли огненные круги. Потом все окуталось тьмой. Пуля попала в лоб чуть-чуть ниже каски.