Метели ложаться у ног - Василий Ледков

Делюк задумчиво взялся рукой за подбородок. Всё, что он видел, показалось отвратительным и мерзким. А люди смотрели на Няруя оцепенело, приоткрыв рты. Им казалось, что где-то далеко в ночи воют волки, а семь ножей на краю железного листа, прыгая сами по себе, высекали искры и воспламенялись. Только один Делюк видел, что от какого-то хитрого рычага, прикрепленного к правой ноге Няруя, ножи подпрыгивают, ударяются друг о друга рукоятками и высекают огонь. У него теперь не было сомнения, что рукоятки ножей не что иное, как отполированные куски белого камня тумбэ — кремния. Няруй бессовестно обманывал людей, как слепых новорожденных щенят!

Делюку это крайне не понравилось, но он не подал и вида, что все это обман, и сидел молча, с любопытством ожидая, что же еще хитроумного покажет Няруй. Но тот сел, положив справа от себя колотушку, закачался на месте и под прозрачный звон колец на пензере, которым потряхивал еле заметно перед собой, запел ладно поставленным голосом:

Четкими,крупными,спелыми звездамичаша высокого неба полна-а!В густо застывшем над долами воздухечутко висит тишина-а…

Люди слушали Няруя, и им казалось, что стало вдруг темно, и над ними распахнулось звездное небо, дохнув вечным холодом мироздания. Кое-кто начал потирать руки и ежиться. Делюк, глядя на раскачивающегося на латах Няруя, тоже зримо представил ночь, усыпанное звездами небо и тишину. Но вот шаман взял колотушку и, слегка постукивая по пензеру, перешел на другой ритм и мелодию:

Тихо льется в небо к звездамсвет зеленых волчьих глаз,злой волчицей смотрит грознонебо звездное на нас,Рыба месяцем по морюна щеке волны плывет,месяц рыбой красноперойв звездном мареве снует,Ка-а, ка-а-а —

запнулся вдруг Няруй. Он испуганно посмотрел на сидящих, хотел что-то оказать, но — только «Ка-а, каб! Каб-каб-каб, каб-бэ-эу!» вырвалось у него.

Няруй закричал по-куропачьи. Он растерянно тряхнул головой, передернул плечами, вытянул шею и крикнул:

— Лак-хы-ы!

Подзадоривая друг друга, так обычно кричат на току куропатки.

Люди не знали, что делать: было и удивительно, и смешно, и жутко — ведь был это не кто-нибудь, а шаман, которому верили всей душой, которого боялись и чуть ли не обожествляли. Уму было непостижимо такое! Но это было ещё не всё. В следующее мгновение они с ужасом увидели, как на их глазах растерянный Няруй превратился в куропатку, взмахнул крыльями и с отрывистым резким криком: «Каб! Каб-бэ-эу-у!» — вылетел из чума через дыру макодана.

Перепуганные люди разводили руками, недоуменно поглядывали друг на друга, не смея молвить и слова.

— Проклятие! В чуме — злой человек! — донесся из-за полога возмущенный голос Няруя.

Сядэй Назар, Туси и Ячи невольно повернули головы в сторону Делюка. Поймав взгляды хозяев, последовали им и остальные. Все они были удивлены и напуганы тем, что Няруй вылетел куропаткой (хозяева сразу поняли, что это проделка Делюка!), хотя Делюк видел, что тот спешно схватил все свои предметы шаманского ритуала и выскочил на улицу, икая по-куропачьи.

— Бе-едная куропатка! Съест ведь он её! Съест! — крикнул кто-то, и все сидящие в чуме увидели, что Делюк с гортанным криком вылетел через макодан белым ястребом, чтобы, конечно же, догнать и распотрошить куропатку. А Делюк на самом деле вышел через полог и спокойно направился к своей нарте. Он шел и с улыбкой смотрел на Няруя, который со всех ног бежал к своему чуму, то и дело оглядываясь назад.

Люди из чума Сядэя Назара выходили молча, пряча глаза, и шли к себе. Жуткая сцена превращения Няруя в куропатку и Делюка в ястреба заставила пастухов задуматься, в души их она заронила зерна недоверия и к Нярую, и к самому хозяину стойбища, потому что они поняли, что их шаман, на которого полагались во всем, оказался вовсе не тем, кому надо верить и сердцем и душой, ибо есть ещё на их земле шаман более могущественный и он, этот шаман, — Делюк. Они знали, что при встрече двух шаманов в тундре — так бывало всегда — более сильный шаман по мере своих возможностей старается как можно злее высмеять и унизить принародно своего слабого противника, чтобы утвердить себя и свою власть. Так это случилось теперь и в чуме Сядэя Назара.

…Тундра летела под полозья нарты. Пять оленей березовой масти в упряжке Делюка жадно вдыхали прохладу вечернего воздуха.

15

Давно уже плескалась ночь, а Делюк не мог уснуть. Лишь закрывал глаза, и перед ним, словно наяву, снова появлялся Няруй с огромным пензером в руках, лукошком с волчьими зубами и семью хитрыми ножами на очищенной от золы кромке железного листа — тюмю. Видел он сосредоточенные лица застывших на месте пастухов, переполнивших чум до основания шестов, и самодовольных Сядэя Назара, Туси и Ячи, важно откинувшихся на высокие пуховые подушки.

Делюк с трудом открыл отяжеленные дремой веки. Это отдалось резкой болью в мозгу, и ему показалось, что вместе с веками у него будто бы приоткрылась крышка черепа. Видения исчезли. Он повернулся на другой бок и, стараясь ни о чём не думать, решил все-таки уснуть. Вот он замер, выбрав удобную позу, медленно закрыл глаза и… снова оказался в чуме Сядэя Назара. Теперь он видел, как Няруй, подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, ударял легонько по пензеру и пел. Делюк видел расширенные зрачки пастухов, которые, казалось, смотрели не на шамана, а на него самого, в самую глубь его души. От этого Делкжу стало отвратительно, зубы и пальцы его рук сжались, потому что он видел, как Няруй нагло и бессовестно обманывает всех. Больше всего ему не понравилась песня, которая по тону и ритмике напоминала куропачье тарахтение, хотя цвет, вес и сила слова были налицо. Куропачье тарахтенье… «Так вот оно что!» — обрадованно подумал Делюк, напряг до предела волю и, пристально глядя на прыгающую в такт песне голову Няруя, приказал мысленно: «Куропаткой!.. Закричи куропаткой! И… куропаткой улетай! Куропаткой!!!» Он мысленно повторил это трижды, и криком: «Ка-аб, ка-а-аб!» песня шамана оборвалась. Растерянный Няруй огляделся вокруг, увидел перед собой прожигающие насквозь глаза Делюка и, против своей воли, огласил притихший чум куропачьей тирадой:

— Каб! Каб! Каб-бэв! Лак-хы-ы-ы!..

— Так тебе! Так тебе и надо, поганый! — вслух вырвалось у Делюка, глаза открылись. Он поднял испуганно голову, огляделся: мать, бабушка и братья спали. Больно давила на уши тишина.

Делюк лег на спину и открытыми широко глазами уставился в дыру макодана. Дыра макодана — большое отверстие для выхода дыма, — была бледно-желтой и в ней, переливаясь, вспыхивали густо маленькие, как песчинки, звезды. Делюк понял, что над чумом пролег Млечный путь, и потому небо видится желтоватым, но мысли снова вернули его в чум Сядэя Назара. И он задумался: «Ну и нахал он, этот Няруй! Невежда! Лгун! И как это ему верят люди? Честные люди! Надо же придумать такое: ножи! Кремневые рукоятки к ножам? Ло-овко придумано! А волчьи зубы? Для чего? Для устрашения, конечно. Для нагнетания страхов. Словом, всяк по-своему живет, как умеет. Везде люди живут. Одни вот ловят песца, другие на дикарей ходят… Рыба… птица — всего хватает. Мало ли как можно жить! Настоящий человек всегда найдет свой путь в жизни. Честный путь. Но враньем, обманом жить?! Не дело! А богачи? Многооленщики? Вот эти сядэи назары, туси, ячи и сотни других, как они?! Разве они лучше Няруя?! Да и няруев-то всяких не перечесть. Не десятки, а сотни их. Сотни! Все они живут только обманом. Враньем!

Няруй… Разве просто так он придумал эти волчьи зубы и ножи? Нет! Не просто! Вся его ложь станет потом оленями, песцами, лисами… Нет, не Сядэй Назар, не Туси, не Ячи отдадут ему всё это, а те, кто, дрожа от страха, заполнили чум — горбатые, кривые и хромые от побоев хозяина пастухи, которым за год работы Сядэй Назар дает только два-три оленя. А что эти два-три оленя? Год-то длинный. Работник одним воздухом жить не будет. Надо что-то и в рот положить. И причем каждый день. Хорошо, если он один. А если семья? Старики, ребятишки? Всем что-то надо в рот положить. И одеться. Есть, конечно, в тундре дикие олени, лоси, зайцы, куропатки, летом много рыбы, птицы. Но их тоже надо взять, на это время нужно, а руки работника всегда чем-то заняты на стойбище — хозяйские сани, нюки, постромки в порядке должны быть. Вот и убежали эти два-три олешка в котел. Так из года в год, пока пастух на тропах хозяйских оленей ноги не протянет. Голодная, холодная и соленая эта жизнь. Вот и живи, человек, в работниках, пока у тебя не вытянут жилы, не выжмут пот, не выпьют кровь. Грустно! Грустна эта жизнь, когда и в рот всё из-под палки идет. И чем ты провинился, бедняк? Чем?!»

Как воды равнинной реки, текли и текли, меняя бег, мысли Делюка. Перед его взором то оживала во всей своей широте большая тундра с колокольчиками чумов под огромным бездонным небом, то снова он оказывался в тесноте переполненного людьми чума Сядэя Назара и с болью в сердце видел притупленные горем и тяжелыми думами глаза пастухов. Некоторых из них он узнал сразу, как только те вошли в чум. И не мог не узнать, потому что перед ним, как живой, возник белый менурэй…