Белая дорога - Андрей Васильевич Кривошапкин

рождается редко

Олень белее снежной земли,

Священный олень.

Его мои предки,

Как символ света, зари, берегли…

В древности северные люди почитали белого оленя как посланца небес. Всякие болезни, сказывают, стороной обходили те стойбища, где жили белые олени. Было так на самом деле или не было, нет нужды доказывать. Такое предание шло из века в век, переходило из одного поколения эвенов в другое…

Тронуть белого оленя — великий грех,

Нельзя его оскоплять.

Чтоб мог он белый солнечный мех

Потомству своему передать.

Верхом на него садиться не смей,

Не оскорбляй судьбу,

Иначе тебе до скончания дней

Беду таскать на горбу.

Долго живет белый олень

И умирает сам.

Счастье несет его смертный день

Невестам и женихам.

Если со свадьбой тот день совпадает —

Будет счастливым брак,

Будет младенец от зла огражден

И не угаснет очаг…[17]

— Давайте начнем! — зычно скомандовал Кадар.

Кеша подбежал к воротам во второй отсек, торопливо начал вытаскивать гладко обтесанные жерди, которыми закрываются ворота, и скидывать их на землю вдоль стенки кораля. Кадар, Гена и Урэкчэнов откололи часть стада и погнали в открытые двери. Олени разом ринулись туда. С трудом удалось остановить такой напор. Вновь замелькали жерди. Все. Ворота закрыты. Теперь загнали часть оленей в тесный отсек и задвинули раздвижные дверцы.

— Слушайте внимательно, а то спутаете! — Кадар с некоторым недоверием посматривал на Капу и Кэтии. Сам он будет делать ножом метки на оленьих лопатках и выкрикивать по группам, а женщины будут записывать. Урэкчэнов вытащил маленькую фанерку, карандаш и тоже приготовился писать.

— Как будем делать? Сначала только посчитаем или будем считать и тут же отделять тех, что на закуп? — спросил Кеша.

— Сначала посчитаем, отделять будем потом, — распорядился бригадир и на всякий случай вопросительно взглянул на заведующего фермой.

— Смотрите сами, — отозвался Урэкчэнов.

— Ну, хорошо…

Гена промолчал. «Им виднее», — подумал он. Это был его первый кораль. Хотя в детстве он и пас оленей, но ни разу не участвовал в осеннем пересчете — в конце лета всегда уезжал в школу, зоотехником тоже мало работал — его почти сразу же взяли в армию. Но, как всякий эвен, до мельчайших подробностей знал, как и что надо делать.

— Буур, — раздался громкий голос Кадара. Женщины прильнули к блокнотам. Перед графой «Буур» поставили одну точку. Это означало: один бык-кастрат.

— Икки буур… Биир сатты… Биир мойкаа…[18]

Кадар крутился среди беснующихся оленей. Они бодались, били копытами землю, разъяренно хоркали… Казалось, вот-вот проткнут острыми рогами или ударят копытом. Но бригадир ловко увертывался, защищаясь, локтями закрывал голову. Держался он уверенно, метки ставил быстро, только пушистый олений мех летел по воздуху… Всех меченых Гена с Кешей выгоняли в третий отсек. Кадар в это время переводил дыхание, вытирая потное лицо рукавом арбагаса. Затем загоняли новую партию оленей. И так до самого вечера. Не заметили, как короткий зимний день уже прошел, снова наступали сумерки. Подсчитали последние остатки. Это были сплошь оленята.

— Дома подведем итоги, — сказал Урэкчэнов и облегченно вздохнул. Он, как и все, был доволен, что пересчет прошел относительно быстро.

— Молодцы! — Кадар похвалил Капу и Кэтии. — Здорово нам помогли.

— Кто мы без женщин? — улыбнулся Урэкчэнов.

— Никто и ничто, — весело откликнулся Кеша, и все рассмеялись.

— Ладно, хватит шутить. Теперь отделим тех, что сдавать будем, — сказал Кадар.

— Маутом? — спросил Гена.

— Да. Будем ловить и оттаскивать в четвертый отсек!

— Надо торопиться. Скоро совсем темно станет, — Урэкчэнов, запрокинув голову, посмотрел в небо.

— А вы поезжайте домой. Мы скоро закончим, — приказал Кадар женщинам. — Ужин готовьте, да посытнее!

Олени вновь встревоженно заходили по кругу. Кадар опять носился среди них и указывал на тех, что нужно было отловить. Маут со свистом резал воздух. Разом на одного оленя не кидались. Сначала бросал маут кто-то один. Промахнется — тут же летит второй аркан… Пойманных оттаскивали в свободный отсек. До наступления сумерек отделили голов двести. Руки у всех онемели. Больше всех досталось Гене и Кадару. Урэкчэнов уже не годился для такой работы. Кеша тоже быстро выдохся. Зато был какой-то возбужденный, много шутил, смеялся над каждым своим промахом…

Настроение было прекрасным: не подкачали, сделали дело. Шутливо подтрунивали друг над другом, громко смеялись. Урэкчэнов рассказывал разные анекдоты, веселые истории из жизни оленеводов совхоза. Кадар и Кеша хватались за животы. Гена отмалчивался. За общим весельем, кажется, никто не заметил в нем перемену. Гена слушал, как балагурили все трое, и думал о своем. День начался хорошо. Без особой суеты загнали оленей в кораль и подсчитали. Все шло неплохо, он тоже радовался вместе со всеми. Но потом стали отделять оленей для сдачи на мясо. Вот тут-то Гене и сделалось не по себе: ведь они ловили самых крупных, сильных животных. Ему было горько видеть, как вырывались пойманные олени, упирались изо всех сил, когда хозяева волокли их в отсек. Казалось, они понимали, зачем их ловят. Гене запомнился один могучий карав[19]. Долго возились с ним. Никак он не давался. Ревел, вырывался, кидался на людей, когда те приближались к нему, взбрыкивал. Боялись, что маут порвется. Но люди все же обхитрили его. Другим маутом опутали ему задние ноги и повалили на землю. Гена видел, как из больших бархатных глаз выкатились слезы. Сердце его тогда дрогнуло. А Кадар, напротив, громко засмеялся, восхищаясь размерами быка. «Этот много потянет, туша-то какая!» — кричал бригадир и хлопал Урэкчэнова по плечу. Гена в тот момент еле сдержался. Каждое движение бригадира, его громкий голос, маленькие, медвежьи глазки, неуместный смех раздражали. Хотелось бросить маут и закричать: «Люди! Что вы делаете? Остановитесь!»

После ужина Урэкчэнов и Кадар остались в палатке одни и принялись составлять акт.

— Да… волков вы нынче досыта накормили, — мрачно сказал заведующий.

— Не повезло мне на этот раз… — тихо согласился Кадар. — На тебя вся надежда…

— Да, теперь Оран, пожалуй, обойдет тебя, — Урэкчэнов сделал вид, что не расслышал последних слов бригадира.

— У него хорошие, опытные оленеводы.

— А у тебя разве хуже? А Гена? Чем не оленевод?

Кадар поморщился, как от зубной боли.

— Чего ты кривишься? — усмехнулся Урэкчэнов.

— Подсунул ты мне пастуха, ничего не скажешь… Друг называется…

— Во-первых, не я подсунул, как ты выражаешься, а Адитов. А во-вторых, он неплохо работает, сам нынче видел. Чем он тебя не устраивает?

— Умный больно. Всюду нос свой сует! Учить меня