Свифт - Александр Иосифович Дейч

шнурками.

Легкость эпитимьи, церковного покаяния, налагаемого католицизмом, он называет глистами. Грехи выбрасываются из трешника наподобие глистов.

Тайную исповедь он издевательски называет шептальней.

Священников — ослиными головами.

Пышность и театральность католического богослужения — кукольной комедией.

Святую воду, которая, якобы, предохраняет все окрапленное ею от гибели и порчи, он называет маринадом…

Иногда ему нехватает жаргонных издевательских слов и он просто гримасничает» что тоже естественно для человека, который разгневан настолько, что ему кажутся недостаточно выразительными потоки брани, вылетающие из его уст, и он еще дополняет их гримасами и издевательскими жестами.

Так, например, ладан, Якобы превращающий простую воду в святую, Свифт называет странным словом, являющимся несомненной словесной гримасой — пимперлимпимп.

Он вынужден пользоваться жаргоном, вроде того, какой бывает у воров или подпольщиков. Слова и термины этого жаргона он должен был помнить и не путать. Ведь эти термины были сложны, они обозначали сложные вещи и сложные явления.

Например, под документом Свифт подразумевает предсмертное отпущение грехов, которое выдавалось папской канцелярией любому желающему за небольшую сумму.

Выражение «вытолкал жен» обозначает — обязательное безбрачие католического духовенства.

Зато Свифт не стесняется, когда речь идет о разврате католического духовенства, о всех этих знаменитых «экономках», «племянницах» и т. д.

Свифт просто называет это в своем повествовании— «привел потаскушек»…

Количество «подлинного» молока девы Марии, демонстрируемого в католических церквах, он тоже, не особенно стесняясь, называет — корова.

Можно ли при таком страстном, буквально горячечном сатирическом сопротивлении, при такой неслыханной борьбе словом против огромных и мощных явлений, которые он считал злом, сохранять «полемическую добросовестность» и не валить в общую кучу правого и виноватого, тем более, что Свифт не допускал и мысли, что кто-нибудь в таком урагане лжи может остаться невиноватым?

Особенно зло нападал он на писателей. Именно здесь он наиболее недобросовестен, но ведь именно это и понятно: борец, так сказать, «а идеологическом фронте, он особенно непримиримо относился к идеологам, восхвалителям и поддерживателям ненавистного ему режима.

Итак — фальшь, лицемерие, обман — это определенные адреса. Что следует за этим?

Насилие. Подчинение.

«Невинная» одежда, прикрывающая пустоту, уже отвердевает в форму. Форму насилия. Возникает вопрос о чинах, о титулах. Братом уже нельзя называть Петра. Его надо называть «господин Петр» или лучше — «отец Петр» или, наконец, «милорд Петр».

И Свифт одинаково презирает и тех, кто учреждает насилие, и тех, кто подчиняется ему.

Насильники придумывают отпущение грехов, эти самые «глисты», а идиоты покупают их.

«Пациент должен был три ночи сряду строго поститься, то есть после ужина ничего не есть; в постели следовало лежать на одном боку, а в случае усталости перевернуться «а другой; его заставляли смотреть на предметы непременно обоими глазами вместе и без ощутительного позыва не испражняться ни через одно отверстие. При внимательном соблюдении этих предписаний глисты, говорят, выходили посредством испарения через мозг».

Одни изобретают эти самые шептальни, а кто ими пользуется?

Подверженные ипохондрии и имеющие дело с ветрами, шпионы, доктора, повивальные бабки, отверженные друзья, поэты, политиканы, счастливые или печальные любовники, сводни, тайные советники, пажи, лизоблюды и шуты, короче — все, кому грозит опасность лопнуть от обилия газов.

Свифт несмотря на свою гениальность — гениальность одиночки-сатирика — не понимал истоков насилия, истоков подчинения человека человеку.

Он не видел классовой сущности подчинения и насилия.

В каждом своем нападении он старается добраться до сути, старается раскопать сердцевину явления, но это не по силам ему.

Он хочет уяснить себе, на каких же предпосылках строится эта чушь, это безумие, эта совершенно сумасшедшая чепуха, но добраться до социальных глубин и классовых источников он не может.

И жизнь ему кажется опереткой. Папа велит целовать себе ногу. Люди выдумывают невероятные по своей нелепости обряды. Идет вакханалия безумия и чепухи.

Для ясного, свежего, критического, здорового сознания Свифта, не желающего жить напускными, навязанными представлениями, не желающего приспособляться к чепухе, к безумию, не понимающего истоков этого безумия — не понимающего классовой структуры общества, жизнь подчас казалась какой-то клоунадой, в которой размалеванные и разодетые шуты прыгают; исполняя раз навсегда заведенный танец.

И его особенно возмущает; что под это пытаются, еще подвести высокий философский фундамент.

Люди пытаются обосновать это безумие.

Создаются теории, о первопричине, всех вещей. Создаются теории 0 божественном вдохновении. «Ветер» навевает это вдохновение. Свифт называет теоретиков этого учения эолистами и весьма малопочтительно излагает «суть» этого учения. Тут уж Свифт действительно не стесняется слов и образов. Этому «божественному вдохновению» он противопоставляет самое грубое, что только может ему притти на ум. Отрыжка, газы; подробное издевательское описание самых неприятных физиологических отправлений — ничего другого Свифт не может и, не хочет противопоставить этой «божественной теории» о ветрах.

Главный действующий аргумент со стороны учителей это — зад, а со стороны учеников — ноздри, — резюмирует он.

С какими художниками можно сравнить Свифта по страстности ненависти, по безудержности озлобления?

Гойя?

Нет. Пожалуй, в своих откровенных выпадах — безудержных, ни перед чем не останавливающихся, безмерно грубых, страстно стремящихся к тому, чтобы окончательно опозорить, уничтожить, убить смехом ненавистное ему явление, он напоминает из новых художников — Жоржа Гросса.

У Свифта, как и у этого художника, полемика приближается к ярчайшим образцам нецензурного плаката.

Мужские и женские половые органы, навозные кучи, нужники, испарения от нужников, зады, вонь и т. д. — все это средства для оплевания, для дискредитирования того, что люди в определенных интересах хотят сделать возвышенным и недосягаемым.

Он беспощадно высмеивает «таинства», причастия, лукавое лицемерие католического духовенства, тупое, невежественное вероучение протестантов и т. д.

На запросы своего времени он откликнулся необычайно смело, мужественно, обнаруживая огромный ум, огромную жажду борьбы — борьбы с жизненной рутиной, с лицемерием, ханжеством, жестокостью и насилием, возведенными в непреложные законы, и в этом смысле «Книга о бочке» — неувядаема.

В ГУЩЕ ПОЛИТИКИ

Ал. Дейч

1

О 1702 г. Вильгельм III наконец осуществил свое давнишнее желание начать войну с Францией.

Повод был найден довольно легко: несмотря на то, что Людовик XIV признал Вильгельма королем Англии, он в сентябре 1701 г. явился в Сен-Жермен к умиравшему Якову II и обещал после его смерти признать его сына королем Англии. Этого было достаточно