Луис Мариано, или Глоток свободы - Анна Гавальда

Она завязала покрепче шнурки, подтянула носки и укоротила ремень сумки, чтобы та держалась за спиной.

— Давай пошли, красавец, пора мотать отсюда… У нас с тобой еще полно дел… Эй, ты, кретин, да подожди же, куда тебя понесло!

Вот так! И где они? А их уже и след простыл.

#

Никогда еще Гаранс не приходилось мчаться вверх по бульвару Батиньоль с такой скоростью. Она до того запыхалась, что ей пришлось дважды набирать код на входной двери своего дома. Зато Луис Мариано был в замечательной форме и уже приготовился оказать консьержке должные почести. Сама дама куда-то отлучилась, покинув свой наблюдательный пост, но ее мини-надзирательница бдительно охраняла телевизор и коврики своей хозяйки. Любовь оказалась слаще почестей, так что в плане вокала спектакль получился грандиозный. Потом пес разлегся рядом с кроватью Гаранс, восстанавливая силы, пока она упаковывала то, что составляло всю ее жизнь. И если предыдущую ночь она терзалась своей несостоятельностью, то теперь та ее радовала. Такое существование легче распихать по картонкам и мешкам для мусора и выносить не тяжело.

Потом они вышли, чтобы купить губку и жавелевую воду у мсье Рашида, а заодно погасить долг.

— Чито такой? Почему ти мине платить сичас? Ти хорошо знать, чито доверие — она зидесь! — возмущенно объявил он, тыча кулаком себе в грудь.

— Да, но я уезжаю…

— А, вот чито! Ти иметь твой отпуск?

— Да.

— Ти куда ехать? На Средиземний море?

— Нет, я еду в деревню, чтобы выйти замуж.

— Ти шутить над меня, это не есть хорошо, нет…

— И совсем я не шучу. Скоро пришлю тебе фотку моего жениха, вот посмотришь.

— Ти когда приехать назад?

— …

— Ти никогда не приехать назад?

Мсье Рашид уж и не знал, плакать ему или смеяться. Он был счастлив, видя ее счастливой, и грустил, видя ее грустной. Угостил ее миндалем. Потом, буркнув что-то, отвернулся и стал перебирать свои апельсины. Она уже стояла перед булочной, когда он окликнул ее:

— Погоди, моя газель!

Она обернулась.

— Да хранит тебя Аллах!..

Гаранс улыбнулась ему. Она прекрасно знала, что его арабский акцент был чистой липой, чтобы пускать пыль в глаза почтенным буржуа, еще не забывшим времена колониального величия. Вместе со своим товаром он клал на весы немножко южного солнца, все ароматы восточного базара и щепотку алжирской угодливости, — так получалось весомее.

И Гаранс в ответ тоже прижала руку к сердцу.

(Позже она частенько будет вспоминать этот уик-энд с Симоном, Венсаном и Лолой и думать о том, как он отразился на ее дальнейшей жизни.

О том, как их встреча, их бегство, их признания и неудержимый смех — все эти вроде бы мелкие свидетельства их родства — воскресили ее, подарили новую жизненную силу. Не говоря уж об этом псе, который так чудодейственно повлиял на нее, бледную немочь, страдавшую в темной каморке: вернул ей четкие контуры, краски и контрасты мира, заставил ее наконец определиться. Да, она часто будет мысленно возвращаться ко всему этому, но если уж совсем честно, то главным, что она вынесла для себя на этом крутом вираже своей жизни, что тронуло ее до глубины души и что она будет вспоминать всякий раз, как ей понадобятся силы для дальнейшего пути, стали именно эти слова: «Да хранит тебя Аллах!» — таинственные, как проблеск золота под плащом контрабандиста, произнесенные с тем единственным непритворным акцентом, который отличает всех скитальцев, всех чужаков в этом мире, где люди говорят на языке силы и бессовестного обмана. Этот урок стоил кулечка с миндалем. К орешкам она так и не притронулась.)

Ну а затем дело пошло быстрее. Небесный стрелочник славно потрудился, и вот уже наш маленький паровозик, избрав верное направление, бодро бежит вперед.

#

В тот вечер Гаранс и Луис Мариано совершили свою последнюю долгую прогулку в этом городе. Надо же было попрощаться с несколькими друзьями, несколькими барами и несколькими излюбленными фонарными столбами. И еще с кое-какими местами, там и сям, на том и другом берегу реки, где еще не выветрились аппетитные запахи еды и «травки».

В какой-то момент она поставила свой бокал, попросила у кого-то мобильник и сделала пару-тройку важных звонков.

— Ты опять что-то затеяла? — обеспокоился один из ее приятелей по бару, более наблюдательный, чем остальные, когда она вернулась в шумный зал. — У тебя глазки блестят, как у мыши, почуявшей сыр… Ну, давай колись! Какого дурака ты решила сегодня обчистить?

— Никакого. Лучше скажи: ты вроде бы искал себе жилье?

— Ладно, кончай придуриваться, красотка! Стоит только посмотреть на твою ухмылку, и все ясно — у тебя рыльце в пушку… Если дело не в картах, значит, в самом крупье. Втрескалась в него, что ли?

Она сощурилась и спрятала лицо за бокалом.

— Ох, бедолага… — тихо простонал он и повторил громче: — Бедный, бедный счастливчик!

Они вернулись слишком измотанные, чтобы устроить еще один концерт перед дверью консьержки, рухнули среди собранных коробок и ароматов жавелевой воды, захрапели хором, встали на заре, выпили свой последний в этом квартале кофе с молоком (от надежного производителя), отправились в пункт аренды машин, сильно струхнули, когда дама в красном костюме сунула кредитную карту Гаранс в платежное устройство, облегченно вздохнули, когда она вернула им карту вместе с ключами от грузового фургончика средних размеров, припарковались перед окнами своей халупы, загрузили в фургон личные пожитки, получили последнюю порцию яда от церберши, отнеслись к ней свысока, на прощание оросили ее коврик и уехали.

#

Вторично Гаранс припарковала машину в узком тупичке предместья, куда она втиснулась задним ходом. Она подошла к домику, с виду заброшенному, нажала на звонок, подождала, поздоровалась с очень старым господином, вышедшим им навстречу, заметила, что у него слишком дрожит рука, чтобы попасть в замочную скважину, перелезла через заборчик, обняла его, чуть не задохнулась от кислого запаха его одеколона с нотками мочи, взяла у него связку ключей, широко распахнула обе створки облупленных решетчатых ворот и провела полдня за погрузкой других картонных коробок в кузов своего фургончика. Впрочем, не только коробок, а еще и мешков, и пакетов, и старых чемоданов, и даже огромного кофра, такого тяжелого, что она чуть спину себе не свернула. Затем они прошли в гостиную. Ну то есть в комнату, которая прежде, вероятно, была гостиной…

Все ее пространство, от пола до потолка, заполняли вещи, неописуемое нагромождение вещей; казалось, только густой слой не то пыли, не то грязи позволяет этой куче старья держать равновесие. Гаранс смотрела на нее как зачарованная. Хранителя свалки звали Луи-Эсташ Валлотен. Но вся эта груда барахла принадлежала не ему, а его брату Андре, который провел свои лучшие годы в недрах лавок древностей, развалов, блошиных рынков, а оставшееся, весьма малое время — на ярмарках и у старьевщиков. Он не коллекционировал что-то определенное — ему просто нравилось, по его словам, «спасать мертвые вещи». Был он слегка тронутый, каждой приобретенной вещи давал имя и по вечерам рассказывал ее историю своему брату-близнецу, такому же холостяку, как он сам. Гаранс познакомилась с ним несколько лет назад, ранним утром, когда она возвращалась домой отсыпаться, а он рылся в мусорном баке на улице Дамремон. Сперва она приняла его за обыкновенного бомжа, но потом заметила, что он спас от гибели пачку старых снимков. Она разговорилась с ним, пригласила выпить кофе, и он рассказал ей тоже, в чем смысл его ремесла, какие узы и какие судьбы соединяют все эти забытые силуэты. Так они стали друзьями.

Она часто навещала стариков в их домишке в предместье Вирофле. Приносила им коньяк, засахаренные каштаны, и постепенно до нее дошло, что ее «тронутый мусорщик» собрал потрясающую коллекцию фотографий, что, прикидываясь простаком, на самом деле он обладает тонким вкусом и широчайшей эрудицией. И что драный плащ, дырявые башмаки и идиотское косноязычие служат ему, как и акцент мсье Рашиду, всего лишь уловкой, дабы спокойно искать свои сокровища, охмурять торговцев и пить кофе за счет юных любопытных девиц. И что содержимое всех этих ветхих коробок и ящиков — не просто куча старых изображений прошлого, но бесценная добыча, чаша Грааля целой жизни, посвященной искусству. Когда он понял, с кем имеет дело, он перестал разглагольствовать о золотых годах прошлого и начал учить ее «видеть». Самые великие фотографы, утверждал он, остаются безвестными, даже если среди авторов этих композиций (она и сама была в этом уверена и стойко защищала свои убеждения) попадаются не только любители… Их дискуссии в те времена были такими бурными и продолжительными, что Гаранс в конце концов забывала о тошнотворном запахе его засаленной холостяцкой одежды.