Первобытный менталитет - Люсьен Леви-Брюль

Из этого рассказа следует, что обвиненный человек не отрицает начисто то действие, которое ему приписывают; по-видимому, он даже не ставит под сомнение реальность того, что обвиняющий его видел во сне. Он соглашается, что мог сделать во сне то, в чем его обвиняют, он лишь перекладывает ответственность за это на свою «душу». Оба, и обвиняющий и обвиняемый, могут быть совершенно искренними. Они считают само собой разумеющимся, что появляющееся во сне — реально, как бы трудно ни было, на наш взгляд, согласовать это со всем их остальным опытом.

Самые показательные в этом отношении факты собраны миссионером Граббом среди ленгуа Большого Чако. «Один индеец, — пишет он, — видел во сне, что он ест зала (водяную птицу), а когда проснулся, услышал крик этих птиц на соседнем болоте. Утром он сообщил своим товарищам, что его маленький ребенок, находившийся вместе с матерью в другой деревне, в эту ночь почти не спал. (Они верят, что человек, у которого есть маленький ребенок, не должен есть эту птицу, иначе ребенок следующей ночью не уснет.) В приведенном случае очевидно, что ночью крики этих птиц вызвали у индейца сон, а поскольку во сне он съел эту птицу, то он заключил, что его ребенок испытал на себе последствия его неосторожности»[20]. Этот индеец, следовательно, не видел различия между действием приснившимся и действием, совершенным днем, в состоянии бодрствования: в его глазах, обе формы опыта были равнозначны.

Случается, что первобытный человек во сне видит то, что должно случиться позже. Такие события одновременно и будущие, так как он предвидит их в будущем, и прошедшие, поскольку он видел их во сне; будучи же таковыми, они для него уже произошли. Такое невозможно для ума, подобного нашему, который руководствуется прежде всего принципом противоречия и четко представляет себе время в качестве ряда последовательных моментов, протекающих в однолинейном ряду. Каким образом одно и то же событие могло бы занимать в этом ряду два разных, удаленных друг от друга места и, таким образом, принадлежать в одно и то же время и будущему, и прошедшему? Однако такая невозможность прелогический менталитет не шокирует. Дело не в том, что он приспосабливается к самой грубой путанице, как это часто утверждают. Дело в том, что мир его опыта, более сложный, чем наш, допускает в качестве одновременно существующих данные, которые не могут сосуществовать в нашем времени и в нашем пространстве. Лишь так можно понять приведенные Граббом факты этого рода. «Индеец, — говорит он, — целиком верит своим снам и позволяет им руководить его действиями. Один туземец по имени Поит оказался под сильным впечатлением от своего сна, который он рассказал мне за несколько недель до того, как попытался меня убить. Ему приснилось, что он встретил меня на лесной опушке. Я обвинил его в том, что он украл принадлежащие мне вещи, и выстрелил в него из ружья. Он воспринял этот сон как верное уведомление о том, что произойдет. С точки зрения этого индейца, если он не мог иным путем избежать катастрофы, то у него не было иного выхода, как ответить мне пулей и сделать все возможное, чтобы поступить со мной так, как я поступил с ним в приснившемся ему сне»[21].

Совершая попытку убийства, индеец не считает себя нападающей стороной, он лишь платит Граббу той же монетой. То, что он видел во сне, реально: следовательно, Грабб первым напал на него, а индеец, отвечая, находится в состоянии законной обороны. Считает ли он виденное во сне прошедшим или будущим? Определенно, будущим, потому что Грабб пока еще не выстрелил и не попал в него. Но от этого произошедшее не стало менее реальным, и оно оправдывает его ответные действия[22].

Еще сложнее будет объяснить следующий факт, если не учитывать, что опыт индейцев находится в менее жестких рамках, чем наш, и потому содержит одновременно такие данные, которые, по нашему представлению, должны были бы обязательно исключать друг друга. «Этот человек прибыл в мою деревню из места, находящегося почти в 150 милях. Он потребовал у меня возмещения за тыквы, которые я недавно украл в его огороде. Сильно удивленный, я сказал ему, что уже давно нахожусь далеко от его огорода, и потому совершенно невозможно, чтобы я украл его тыквы. Сначала я счел это шуткой, но скоро заметил, что этот человек был совершенно серьезен. Быть обвиненным в воровстве индейцем — это было для меня внове. На мои возражения он ответил, что охотно допускает, что я не брал его тыкв. Когда он мне это сказал, я наконец-то все понял. Если бы я не видел, что он совершенно убежден, я бы разозлился; тут же я, напротив, почувствовал себя глубоко заинтересованным. Из дальнейшего рассказа я узнал, что он видел во сне, будто как-то ночью я был в его огороде, а он, спрятавшись за какие-то очень высокие растения, увидел, как я сорвал и унес три тыквы. Именно за них он и хотел заставить меня заплатить. «Хорошо, — сказал я ему, — но ведь вы только что признали, что я не брал их». Он снова согласился со мной, однако тут же добавил: «Если бы вы были там, вы бы их взяли». Таким образом, он дал понять, что поступок моей души (которую, как он полагал, он встретил у себя в огороде) он рассматривал как действительно желаемый мною и что, окажись я, во плоти, там на самом деле, я сделал бы это»[23].

Этот спор проливает свет на мыслительные операции индейца. Грабб полагает, что он совершенно ясно показал индейцу невозможность считать свой сон реальностью, и объясняет себе упорство индейца тем, что приписывает ему веру, будто намерения души равнозначны действиям. Однако в то же время он признает, что индеец упорно утверждает, будто встретил эту душу в своем огороде. Действительно, индеец не сомневается, что самого Грабба он не видел. Когда Грабб замечает ему, что находился в это время в 150 милях от него, индеец с этим соглашается, но логической несовместимости этих двух утверждений недостаточно, чтобы заставить его отказаться от утверждения, основанного на сне, и он придерживается обоих сразу. Вместе с тем он прежде всего доверяет утверждению, основанному на том, что он видел во сне собственными глазами. Он предпочитает допустить то, что схоласты называли многоприсутствием одного существа, чем сомневаться в том, что является для него несомненным. В этом заключено необходимое следствие природы его опыта, которое, помимо реальностей, называемых нами объективными, содержит бесконечное количество других, принадлежащих невидимому миру. Ни наше время, ни наше пространство, ни наши логические принципы здесь уже не являются достаточными. Это — одно из оснований, которые заставляют рассматривать этот менталитет как «прелогический».

Пример многоприсутствия, скрыто допускаемого индейцем, о котором пишет Грабб, отнюдь не единичен. Во многих низших обществах таким же образом представляют себе многоприсутствие недавно умершего, который, к глубочайшему недоумению европейских наблюдателей, одновременно обитает и в могиле, в которой нашло пристанище его тело, и посещает жилище, в котором он жил. Это противоречие не ощущается, и обычно бывает недостаточно просто указать на него, чтобы его устранить.

III

В более развитых обществах Южной Африки постоянно присутствует навязчивая идея о колдовстве. С другой стороны, люди находятся в постоянном контакте с мертвыми, как с теми, о которых воспоминание еще живо, так и с массой уже неразличимых между собой «предков», и потому естественно, что сны служат для поддержания этих связей и что они полезны также и в деле обнаружения колдунов. Действительно, это было отмечено многими наблюдателями. Сон обнаруживает происки тайного врага. У кафров «незадолго до смерти Гайки этот вождь послал вестника к старухе, когда-то одной из своих наложниц, а теперь жившей в миссии, с тем чтобы сообщить ей, что он видел ее во сне прошлой ночью и желает видеть ее в своем краале. Она ответила отказом… На следующий день три вождя явились к Чалмерсу и, попросив его о приватной встрече, сообщили ему тихим голосом, что женщина, которую они пришли требовать, заколдовала вождя с помощью козьей шерсти, завернутой в старое тряпье»[24]. «Человек видит во сне, что его жизни угрожает тот, кого он всегда считал своим настоящим другом. Просыпаясь, он говорит: «Вот что странно: человек, никогда не опускающийся до подлости, хочет заставить меня умереть. Я ничего не понимаю, но, видимо, это правда, поскольку «сны никогда не лгут». И, несмотря на уверения друга в своей невиновности, он тотчас же прекращает с ним видеться»[25]. Коллевэй сообщает об очень схожем явлении, стараясь поточнее передать речь туземцев. «Иногда какой-нибудь человек действует с тайным намерением сделать другому зло; тот об этом не знает и даже не подозревает замыслившего, поскольку тот является его другом. Но вот во сне он слышит голос: «Такой-то лишь прикидывается твоим другом. Разве ты не видишь, что он убьет тебя? Что, по-твоему, сидит у него в голове, когда он говорит тебе то-то и то-то (намек на разговоры, которые он вел)?» — и он вспоминает об этом и восклицает: «Да, точно, такой-то ненавидит меня по этой причине». И он начинает избегать и остерегаться его. И если его друг говорит ему: «Такой-то, ты меня теперь избегаешь. В чем дело? Что за причина разделила нас?» — он отвечает очень уклончиво…»[26]