Могло быть и так, или Эльфы тоже люди - Андрей Трегубов

— Пусти! Я сказал, пусти! Я не хочу! Я жить хочу!..

Крики изредка прерывались несильными пощёчинами.

Тель попыталась заглянуть с боку в пещеру, но Алтын настойчиво отодвинула её:

— Тебе нельзя рисковать, я сама.

И нырнула внутрь. Крики продолжились, а девушка высунулась и приглашающе махнула Тель рукой.

Коридорчик делал поворот, за которым нашлась круглая пещера со столбом света в центре. Алтын восхищённо ахнула, Тель проглотила ком в горле.

— Я не хочу! — голосил Зоопарк. — Пустите меня все! Я сюда жить шёл, а не стоять статуей! Обманщики! Джея убили, меня замучили. Телька понаобещала, приволокла, а сама смылась. Ненавижу её! Стерва! И этого крутого ненавижу! И тебя ненавижу, пусти, мерзость!..

Анриель, пытавшийся удержать Зоопарка, заметил вошедших, слегка подвис, соображая, кто из них Эстелиель, но улыбнулся гостям. Парень с неопределённой внешностью мимолётно изменился на незапоминающуюся девушку.

— Приветствую, Шестая Эстелиель. Прости меня за такое непотребное состояние Ключа. Я виноват, и я готов исправить положение. Могу я попросить тебя и твою спутницу отвлечь его на пару минут? Я вытащу из сумки травы…

— Хогк? — уточнила Тель.

Целитель кивнул.

Она отдала меч дочери и подошла, на ходу снова меняясь. Теперь в мешковатой мужской одежде перед мужчинами стояла шикарнейшая фигуристая женщина с чуть заострёнными эльфийскими ушами, полными губами, ухоженными руками. Зоопарк притормозил уже от одного вида, и Анриель тут же ринулся к своей сумке с травами.

— Я знаю, каково это — быть приговорённым к семи векам одиночества и неспособности шевелиться, — заструился мягкий бархатный голос, и пещеру наполнили эльфийские чары обольщения. — Но я ходила по снам. Знаешь, как это интересно…

Она болтала ещё что-то, двигаясь вокруг сидевшего на земле одурманенного Зоопарка. Алтын неподвижно стояла в тени и наблюдала за матерью. И за реакцией мужчин на внешность женщины.

— Давай сделаем это вместе. Вместе закроем портал… Сейчас Алтын посмотрит, наступило ли время закрытия, — голос стал твёрже, и дочь поняла, что её посылают на разведку. Немедленно шмыгнула наружу.

От входа в пещеру пустыня не была видна. Пришлось подниматься выше на скалы. Звуки боя прерывал какой-то гундосый и громкий вопль. Алтын казалось, что она слышала его давно, в детстве, но не могла вспомнить. Заспешила взобраться повыше.

В пещере Анриель уже сделал небольшую ранку на плече Зоопарка и вложил в неё траву. Парень обмяк совсем, протянул руки к Тель, позвал её по имени, улыбнулся, усадил рядом и затих в её обьятьях.

…Эстелиель еле сдерживала истерику. Как же противно ей было сейчас. Как долго ждала она встречи с дочерью, уже почти перестала надеяться. Сколько невидимых миру слёз проронила, подсматривая сны счастливых матерей. Как в радужных красках представляла себе их воссоединение. Как надеялась, что доченька будет её продолжением, памятью о старом алтайском счастье.

Она всегда представляла себе дочь ещё малышкой, девочкой. А сейчас оказалось, что Сто-пятидесятая — взрослый человек, влезший в политику, уверенный в своих планах и действиях. Доверяет ли она кому-то, любит ли? Уж точно не родителей. Зачем? Они ведь ничего ей не дали, и она не обязана. Жуткий жестокий мир одиночек создала ведьма Надежда.

Тель всю дорогу к горе втихаря разглядывала Алтын, борясь с искушением прикоснуться, обнять, погладить. Спросить, где обитала и чем сейчас живёт. Заглянуть в иссиня-чёрные, как у её отца, глаза. Почему же у неё с матерью голубые? У Тель, ладно, допустим, от отца. Но у Надежды, азиатки, жившей на Алтае — голубые? Эту тайну в числе прочих ведьма унесла в могилу.

Девушке было мерзко. Теперь она сидит тут, обнимается с этим Ключом, который из парня превратился в отчаявшуюся и обкуренную рухлядь. Теперь она снова кукла в руках Генриха. И этот парень — кукла. И по команде её собственной дочери они сейчас разыграют спектакль в лицах под названием Ритуал Сокрытия.

Тель отлепила от себя Зоопарка и вновь направилась по кругу, чертя руны, подсмотренные в свитках матери. Поглядывала на Ключа, задорно улыбалась. Он не шевелился, радовался в ответ, как ребёнок. Тель закончила работу и вернулась к нему. Анриель спросил, где ему быть, и остался возле входа, на углу коридора.

Алтын-кёс ощущала бурный восторг от происходящего. Она смотрела на сминаемую армию Подземных и на небо, освещённое золотыми всполохами. К самому устью Карред-Ирауна медленно и неотвратимо спускалась песчаная воронка, забирая тёмных эльфов, впихивая их в песок и скалы, раздавливая энергией и злостью демона. Девушка не могла оторвать глаз, чтобы спуститься и дать знак к закрытию портала, забывала дышать. Думала, что где-то там, в этой мешанине, её любимый и её отец. Живы ли, спаслись ли от эльфов и демона?

Она развернулась и что есть мочи завопила:

— Пора!

Анриель услышал сквозь рёв торнадо и бросился в пещеру.

— Пора! — выдохнул он, сбрасывая напускное спокойствие и всё сильнее трясясь от мысли, чему сейчас станет свидетелем.

Тель подняла Зоопарка, поставила под луч света и приняла из рук эльфа меч де Моле…

«Всё. Закрыто. Заперто. Там никто не ждёт. Здесь никому не нужна. Здесь — только призрак матери. Матери, которую она не помнила, но которая являлась ей в снах: повелевающая, не терпящая возражений, сама всегда знающая путь дочери. Да и всего народа.

За семьсот лет служения Ключом я увидела другую материнскую любовь. Позволяющую, но не повелевающую. Ограждающую, но не запрещающую. Ругающую, но не унижающую. Добрую, родную, с тёплыми руками, в которые приходишь, когда тебе плохо. Мучительную, когда плохо матери, а ты не знаешь, чем помочь, какие подобрать слова утешения.

Сны других. Сны солдатских матерей. Сны матерей болеющих детей. Сны тех, кто принял бы нагулянного внука, не передавал бы ему свою ненависть и тиранию.

Такая мучительная, смертельная любовь, что дарила мне мама, — это тюрьма. Бессрочная, навязчивая. И в этой тюрьме держат не стены, а любовь ребёнка, почти всепрощающая, и его уверенность, что без тотального руководства ребёнок просто не выживет. Такие дети видят мир опасным, не верят, стараются выбраться, а если это удаётся — понимают, что он и вправду опасен. Только их не научили любить и прощать. И не понятно теперь, что делать с таким миром. Что делать с той свободой, что теперь дарована.

Ты права, мама, я не умею жить сама. Мою дочь ты научила, меня — нет. Я умею быть бесчувственной статуей, разменной монетой у некогда любимого мужчины. Ничего этого у меня теперь нет. И тебя нет, мама.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});