Cага о Бельфлёрах - Джойс Кэрол Оутс

тысяч долларов.)

Разумеется, он пытался преследовать «хоукер». Время от времени. Неназойливо. Когда нападала охота. Он никогда не надеялся долго понаблюдать за ее самолетом, но каждый раз его тревожило то, с какой скоростью истребитель исчезал из виду: уходя на запад, он резко набирал две с половиной, а потом три тысячи футов и продолжал подниматься. «Хоукер» обладал двигателем в две тысячи лошадиных сил и мог покрыть несколько сотен миль за очень короткое время; но Гидеон не знал, куда летает на нем миссис Рэч, и даже — сажает ли она где-то самолет. Сам он поднимался приблизительно на две тысячи метров и летел на скорости сто сорок пять миль в час на запад, к горам Чотоква, постепенно теряя градус возбуждения (эта женщина была для него просто слишком стремительна). У него не было пункта назначения и никакого ощущения цели; он теперь едва ощущал себя Гидеоном Бельфлёром (да, он знал, что его прозвали Старым доходягой, и ему было наплевать); как только он отрывался от земли, как только поднимался над линией чахлых тополей, доставшихся ему вместе с заложенным за долги аэропортом, остальное теряло смысл. Ничто всерьез не тяготило его — и уж точно не сентиментальная тоска по женщине, которую он даже ни разу не видел в лицо.

Одиночество. Одиночество и полет. Словно подхваченный волнами воздушного океана, самолет летел без усилий, плавно. На высоте в семьсот-восемьсот футов привязанность к земле окончательно покидала Гидеона; он парил над ней свободно, и даже стремительное движение вперед, от которого дребезжали стекла, казалось, ослабевало. Сам взлет и резкий подъем происходили длинными толчками, но, как только Гидеон набирал нужную высоту, он чувствовал, как земля перекатывается под ним, совершенно безвредная. Даже двигатель на максимальной скорости был почти беззвучен и докучал ему не больше чем стук собственного сердца.

Что был ему весь мир и предъявляемые им права в этом пьянящем море невидимого, в этом головокружительном наслоении воздушных масс, в которых он плыл — невесомый, даже бестелесный, летящий не в будущее, нет — в небе не существовало никакого будущего, — но в забвение самого времени? Он уводил свой легкокрылый самолет прочь от времени, прочь от истории, от человека, которым он, безусловно, являлся столько лет, закованный именно в эту оболочку, наделенный именно этим лицом. Гидеон, Гидеон! — кричит какая-то женщина. Сколько тоски в ее голосе! Может быть, это Лея, его жена Лея, которую он любит настолько глубоко, настолько всерьез, что у него просто нет необходимости специально думать о ней? Или это чужая женщина? Которая призывает к себе, приди ко мне?

Гидеон, Гидеон!..

Несмотря на то что самолет летел на высокой скорости и то и дело подскакивал на перекрестных потоках воздуха, Гидеон совсем не ощущал стремительности полета. Да и там, внизу не было никакой спешки: лишь медленное, спокойное и равномерное, почти равнодушно-неумолимое шествие полей, разбегающихся дорог, домов, сараев, извилистых рек, озер и лесов — подвластных земле и, следовательно, времени. А Гидеон летел надо всем этим. Пустота здесь, наверху завораживала, потому что в ней таилась гигантская сила. Она выдерживала его самого, несла его самолет, колебля на невидимых волнах, которые, должно быть (как рисовал в воображении Гидеон), невыразимо прекрасны. Конечно, он не мог их видеть. Но когда он сильно щурился, то иногда…

Иногда ему казалось, что он почти разглядел… Но, возможно, это была только иллюзия. Безмерное принявшее его пространство, где отсутствует сила тяжести, должно вечно оставаться невидимым.

Одиночество. Одиночество и полет, свободное плавание. Абсолютное уединение. Над выстеленными туманом горами, сквозь обрывки облаков, на высоте четыре тысячи футов и поднимаясь выше, медленно и лениво, так что постепенно размывалась не только шахматная доска полей визу, но и вечный призрак взлетно-посадочной полосы, который преследовал Гидеона в течение первых тренировочных недель, тоже растворялся, затерявшись в громаде неба, которое вбирало всё, поглощало всё, даже не поморщившись.

В такие моменты полнейшей изоляции Гидеона вспышками, впрочем, без эмоций, посещали воспоминания. Хотя, возможно, это были не настоящие воспоминания, а лишь судороги мыслей. Он слышал, или почти слышал, голоса. Но не отвечал. Иногда одновременно говорили двое: Цара рявкал, крутани раз-другой рукоятку, и тут же полупьяный Ноэль бахвалился, мол, собственность Розенгартенов, последний кусочек головоломки — около полутора тысяч акров спиленного соснового леса, скоро будет выкуплена. (Это станет финальной сделкой. Тогда империя Жан-Пьера будет восстановлена полностью.) Потом вступала Лея, дразня его, произнося слова, которые он никогда от нее не слышал: твои сучки, твои шлюшки, как же им повезло заполучить тебя в любовники! — а потом умоляла его о помощи, жалуясь на какие-то мелкие дрязги (ее просто взбесило, что прабабка Эльвира и ее дряхлый муж все-таки переехали за озеро, к тетке Матильде, и теперь все трое отказывались переселяться, так что планы строительства нового курорта пришлось отложить, пока старики не помрут — но когда же, когда, в твоей семье все живут так долго!). А после Юэн хотел поговорить с ним о детях. Об их детях. Он был непривычно серьезен. Конечно, брат выпил, и, когда рыгал, от него несло пивом, но он был серьезен. Почти в отчаянии. Не только из-за Альберта и его аварии на новом «шевроле»: маленький гаденыш, стонал Юэн, должно быть, выжимал все девяносто, когда зацепил грузовик — девяносто с гаком на этой грязной дороге! — но из-за остальных тоже. Альберт отделался ушибами и скоро поправится — поправится и купит новую машину, а Гарт, который уехал и предал свою семью, а Рафаэль, которого никто не любил, а Иоланда?.. А дети самого Гидеона?

Голоса. Лица. Гидеон не сопротивлялся им, но и не поддавался. Он никогда не отвечал на обвинения. И не сочувствовал… Появлялась и его младшая дочка, Джермейн, и глядела так странно, упрямо, устало. В последнее месяцы она словно утратила радость жизни: глазки ее уже не сияли, движения лишились прежней резвости; Гидеон полагал, что она уже не ребенок. Совсем рядом парило ее незнакомое лицо. Но конечно, это не так! Это было ее лицо — его дочери.

Ты сам-то веришь в это, Гидеон? Что она — твоя? — с горечью поддела его Лея. — Что она вообще — чья-то?

(Потому что Лея, импульсивная, царственная Лея, тоже начала подмечать изменения в ребенке. Джермейн явно все чаще уклонялась от общения