Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе - Лев Рэмович Вершинин

человек Иван Иванов, — полсела нашего было в “ятаках". Но в партизаны мало кто шел, пока не стало понятно, что русские скоро будут. Вот тогда многие пошли. И когда горяне воевали с коммунистами, полсела было в "ятаках", потому что коммунисты оказались обманщиками. Помогали чем могли. Но в партизаны мало кто шел. Боялись. Мало их было. К тому же приезжали из города люди, звали на стройки, звали на завод, обещали даром обучать ремеслу, вот молодые и ехали в город, а в лес не шли».

Как видите, всё проще некуда. Однако совсем уж впустую всё описанное не прошло. Сперва, решив, что пойти на поблажки будет себе дешевле, слегка смягчил «линию» тов. Червенков, затем пришел тов. Живков со своим «добрым курсом» — и жизнь стала приемлемой, а затем и вовсе пошла на лад, так что, можно сказать, дело горян не пропало даром. Хотя, конечно, и ласковым то времечко, даже после смягчения, сложно назвать, — но времена не выбирают.

ДО СИНЕГО ЗВОНА

Как бы всё. Вот только не всё. Джинн вырвался из бутылки... Открытые дела нельзя было закрывать, чтобы не оказались «невинно осужденными» те, кого посадили, чтобы посадить, — следовательно, они крутились и превращались в обвинительные заключения, которые нужно было передавать в суд. Суду же не оставалось ничего иного, кроме как судить «изменников Родины», «врагов народной власти» и «пособников бандитов» по всей строгости, независимо от того, связаны ли они с горянами (такое бывало нередко), чьими-то разведками (случалось, но гораздо реже) или, неважно как, с уже осужденными отщепенцами (сплошь и рядом) или же ни с кем не связаны.

То есть суду просто не оставляли возможности судить по справедливости, а чтобы судить по закону, который постоянно ужесточался (ведь «органы» изо всех сил доказывали, что не зря хлеб едят, так что количество дел росло, а стало быть, «борьба углублялась»), приходилось просеивать состав, убирая «слюнтяев» и оставляя тех, кто готов приговаривать, исходя из «классовой и революционной целесообразности» (естественно, прислушиваясь к рекомендациям свыше).

А раз появлялись осужденные, появлялись и кандидаты на высылку из крупных городов и пограничных районов — члены семей, которые «не могли не знать». Причем просто высылка (а выслали почти 7 тысяч человек) считалась удачей, потому что можно было загудеть и в «Белене» — «воспитательно-трудовой лагерь особого режима», фантасмагорическое место, где (точно как в аду по Бернарду Шоу) в смысле условий был кошмар, зато общество — высшего класса: бывшие министры, депутаты, дипломаты, старшие офицеры, журналисты и прочий контингент «депутатской бригады».

Правда, сидел там всякий люд, но если в начале 1950 года, когда заведение начало работу, из четырех с половиной тысяч терпил «политических» было примерно половина, то спустя три с половиной года, при закрытии лавочки, из 1059 «нумеров» за чистую «уголовку» парилось только 187. Насколько можно судить по сохранившимся документам, в какой-то момент такая тенденция испугала самого тов. Червенкова, и после сложной интриги из МВД вылетел генерал Руси Христозов, его собственный выдвиженец, талантливо повесивший отщепенца Костова, но слишком крупная фигура, имевшая амбиции и способная начать собственную игру. Его, правда (поскольку хоть и мог, но не начал), не посадили, однако не вернули в разведку, где он был бы на своем месте, а перевели на хозяйственную работу.

Ведомство возглавил другой генерал — Георгий Цанков, тоже заслуженный, но знающий свое место товарищ, верный генсеку без лести (тем паче под надзором зама, Мирчо Спасова, уже тоже генерала, без лести верного тов. Живкову, без лести верному вождю, ибо во всем зависел от вождя). Теперь все материалы шли на просмотр, что позволяло тов. Червенкову не бояться — лично и за ближний круг. Но жернова продолжали крутиться. Число пожизненных приговоров за должностные преступления и к «вышке» за политику — измену, предательство, шпионаж, вредительство — перешло в галоп.

Слово тов. статистике: если в 1948-м суды вынесли 134 смертных приговора, то в 1949-м — 878, в 1950-м — 1328, в 1951-м — 1548. А в конце 1952 года генерал Цанков и вовсе внес предложение об «усилении воздействия на изменников Родины и членов их семей», что предполагало «вышку» и пожизненное для соучастников, которые «не могли не знать». Просто по логике, потому что никак не получалось остановить «углубление по мере продвижения».

10 февраля 1953 года в закон были внесены соответствующие изменения, что тут же испортило международный имидж Болгарии, поскольку болгарский УК оказался самым жестоким в мире. Введение новых норм осудили не только империалисты, но и — конечно, негласно — Москва, откуда донеслось что-то вроде знаменитого: «Уймись, дурак!»[194].

Впрочем, с Москвой поладили, договорившись, что применяться подобное будет «в максимально возмутительных случаях», а мнение империалистов София уже не учитывала, поскольку тут падать было некуда: после судебного процесса над бывшим переводчиком посольства США в Болгарии, обвинившего посла в шпионаже, дипломатические отношения со Штатами были разорваны.

И это ведь только враги — частично реальные, но в основном потянутые по делам бывших шефов. А никуда не делась и необходимость чистить партию от балласта, потому что даже в Политбюро понимали, что грязи налипло слишком много, и грязь не просто мешает, но еще и хрен знает с кем связана. Да и опора из вовсе уж грязи плохая.

Вот и пошли рубанком — как положено, поделив на категории. Выгоняли «пассивных», которые при партбилете, но ничего не делают (их, правда, не сажали). Выгоняли «отказников» — сельских товарищей, не согласных с линией партии, а стало быть, «подкулачников» (этих сажали, но выборочно). Выгоняли «замаскировавшихся», имевших какие-то пятна в биографии и скрывших их при вступлении (тут, понятно, село большинство). А судьбу «недостойных» решали по ситуации. Алкашей, очковтирателей, лежебок — на воздух, за взятки же или, упаси Боже, воровство лепили от «червонца» вверх. Ибо, к чести тогдашней БКП, такие вещи считались настолько недопустимыми, что даже лютым отщепенцам типа Костова шили всё, но не личную корысть, тем более что в это всё равно никто бы не поверил.

НАШЕ ДЕЛО

В общем, всего за год, до апреля 1951-го, партию облегчили на 20 процентов — на 100 тысяч — и постановили, что это хорошо. Даже с учетом издержек — подсиживания и сведения личных счетов, на что многие, особенно из «замаскировавшихся» и «недостойных», жаловались, — всё равно хорошо. Ибо заодно — по принципу «вместе работали — значит, не мог не знать» — еще раз почистили армию от «чуждых» и «соглашательских» элементов, в