Письмо живым людям - Вячеслав Рыбаков

Но, по-моему, даже просто чужой чип в мозгах — это недопустимо. А уж иноцивилизационный чип в мозгах… все люди хоть с вот такусенькими остатками чести и гордости в подобных ситуациях предпочитали смерть.

Запад же развернуть к равноправному участию в общих усилиях по сохранению биосферы можно, только создав для него реальную опасность исчезновения возможности безудержного употребления остального мира как сырьевой базы и помойки. Возникшая угроза глобального загрязнения только тогда станет для атлантической цивилизации реальной угрозой, а не очередной неприятностью, которую можно, как это и прежде всегда удавалось, переложить на чужие плечи.

5

После того, как я все это отговорил — не так гладко, разумеется, как тут написано, и гораздо короче — но, во всяком случае, громко, — началось обсуждение.

Разумеется, на меня немедленно нарисовали карикатуру. Увы, никто от этого не застрахован, даже на академика Сахарова демокруха нарисовала уже несколько карикатур; по крайней мере две их них благодаря телевидению мы все знаем в лицо. Вскочил, размахивая руками, всклокоченный щуплый товарищ и надрывно закричал: «Вот! Вы правильно все сказали! Только русская идея нас спасет! Я тут принес книжку про тайные общества, так в ней прямо написано, что они ихними компьютерами наших детушек нарочно…» Радостный Косарев толкнул меня локтем в бок: «Смотрите-ка, Вячеслав Михалыч, у вас единомышленник появился…»

Потом поднялся поджарый красавец с бородкой, лет чуть поболее среднего: «Милые вы мои! Да о чем тут спорить! В нашем институте уже создана установка, выполняющая те функции, которые должна была бы выполнять, но выполнить не способна, операция крещения. Милые вы мои, у нас уже семь человек вступали в непосредственный контакт с Богом! Они могут подтвердить это сертификатами!»

Потом поднялся пожилой человек с честным, открытым лицом и скромными орденскими планками на сером пиджаке. «Я тридцать лет преподаю основы безопасности жизни и десять лет назад издал брошюрочку про компьютеры, так вот я все уже написал! вы почитайте, почитайте, я там все уже написал!»

Дом ученых — не хухры-мухры.

Впрочем, были выступления и по существу. В основном по такому: все-таки можно или нельзя вставить человеку чип? Вот в чем вопрос! Нужно или не нужно — это за кадром. Можно или нельзя — вот что самое важное для разработки сценариев XXI века!

И тогда я понял, почему мне сразу показались подозрительными несколько лет назад появившиеся в новомодных телефонах-автоматах, работающих не от жетона, а от карточки, надписи «Вставлять чипом вперед». Потому что именно в этой позиции, судя по всему, будут размножаться киборги.

Болонкин утверждает, что искусственный интеллект будет куда более самостоятелен и склонен к неограниченному духовному поиску, чем интеллект человеческий, так что все попытки поставить ему заранее какие-то нравственные рамки, чтобы он не губил людей, бессмысленно. Я от всей души желаю апологетам киборгизации дожить до того сладостного мига, когда какой-нибудь киборг-извращенец, зашедший в своем духовном поиске дальше других, вставит одному из них свой угловатый никелированный чип туда, куда обычно вставляют друг другу все извращенцы. А остальные пусть поют при этом: «Всех, кто мне правильно вставит, встречаю приветственным гимном!»

Апрель 1997, Ленинград

Какое время — таковы пророки

1

Научная фантастика в собственном смысле этого словосочетания возникла совсем недавно. Жизнь призвала ее к существованию, когда начала набирать обороты промышленная революция, и мало кому понятная индустрия принялась заглатывать и переваривать множество людей — практически неграмотных, со страхом и подозрительностью к этой индустрии относящихся. Мир менялся, а массовое сознание катастрофически не поспевало за этими переменами и не принимало их. Научно-популярной литературы в то время не существовало. Навыков к общеобразовательному чтению — тем более. В этих условиях оказалась чрезвычайно плодотворной идея создания беллетристических произведений, где на витки по возможности занимательного действия нанизывались бы сюжетно мотивированные изложения тех или иных научных и технических сведений и доказывалась бы, опять-таки сюжетными перипетиями, их нестрашность и даже бытовая полезность.

Потребность в популяризации основ научно-технических достижений возникает, когда культурный уровень большинства населения еще чудовищно низок, практически — феодален, но нужды промышленной революции уже подталкивают это большинство к начаткам естественных знаний и минимальной тренировке ума, минимальному привыканию к механизации жизни. Для Франции, например, этот период пришелся на вторую четверть XIX века (классическим примером писателя, удовлетворившего этот никем не названный, но от того не менее ощутимый социальный заказ, является Жюль Верн), для России — главным образом на время первых пятилеток.

Главными героями таких произведений становятся не люди (хотя Жюлю Верну или Александру Беляеву в своих наиболее художественных произведениях удавалось создавать запоминающиеся человеческие образы), но много-много разрозненных научных и технических данных. Сюжеты и персонажи диктуются не человековедческой задачей, не эмоциональной авторской потребностью, а являются лишь средствами сшить эти разрозненные данные воедино и продемонстрировать их прагматическую ценность и результативность. Поэтому громадную роль начинает играть фактор облегченной, даже инфантильной занимательности, развлекательности сюжета.

Как только совершается культурная революция, популяризаторская роль научной фантастики отмирает. Строго говоря, она остается нужной только младшим школьникам, да и то совсем не в той мере, что прежде. Да и то — наиболее ленивым из них; тем, кому скучно читать настоящую научно-популярную литературу.

Когда-то, много веков назад, бытописательская литература, уделяя психологии людей минимальное внимание, чуть ли не сводилась к описанию нарядов, обрядов, насечек на рукоятках мечей и узоров на попонах — но закономернейшим образом переросла эти рамки, как только возросли и трансформировались духовные потребности общества. Точно так же фантастика переросла популяризацию, которая, в сущности, призвала ее на свет в модификации «научной фантастики». Сызнова навязывать ей эту роль так, как это происходило еще совсем недавно, — то же самое, что, скажем, всю так называемую реалистическую литературу загонять в рамки этнографических зарисовок. Тогда, например, от «Анны Карениной», тряся неумолимыми редакторскими ножницами, пришлось бы требовать, чтобы она не с одним Вронским изменила своему старику, а проехалась бы, меняя любовников, по всей России, дабы занимательный сюжет дал возможность неназойливо ознакомить читателя с бытом и нравом российского народа в различных губерниях, в столице и в провинции, на хуторе близ Диканьки и на острове Сахалин…

Однако с отмиранием призвавшей ее на свет популяризаторской функции НФ не умерла. Ибо очень быстро выяснилось, что сюжеты, главным объектом которых является воздействие научно-технических новаций на повседневную жизнь, позволяют авторам показывать не только локальные изменения и улучшения этой жизни, но и, что гораздо интереснее, тотальные, глобальные ее изменения. Показывать, как под воздействием науки и техники трансформируется общество в целом. Показывать общества, возникшие как следствие прогресса — и людей, возникших как следствие появления этих обществ. Уже Жюль Верн нащупал это — вспомним «Пятьсот миллионов бегумы», где сталкиваются два совершенно разных мира, проросших из одной и той же новой техники, различно ориентированной по целям и задачам применения. Но на качественно иной уровень поднял этот прием Уэллс. Его «Сон», его «Освобожденный мир», его «Люди как боги» стали невиданными до той поры образцами утопий, сконструированных не просто по принципу «во как здорово!», а как варианты будущего, закономерно и сознательно созданного людьми из настоящего. Но, начав брать в качестве места действия целиком преображенные общества, фантастика неизбежно вынуждена была отказаться от детальной проработки каждого из научных достижений и каждого привносимого им в мир изменения — и с этого момента перестала быть научной и начала становиться метафоричной.

Уэллс сделал еще одно открытие, чрезвычайно ценное для формирования арсенала приемов фантастики. Он впервые по-настоящему всерьез и по-настоящему художественно показал, что воздействие науки на человечество совсем не обязательно будет положительным. Все зависит от целей, для достижения которых используются новые, искусственно созданные средства. Все зависит от состояния общества, в котором возникают те или иные новации. Так родился жанр антиутопии. И если, скажем, в «Войне в воздухе» крах человечества связывался с конкретным техническим достижением, то в знаменитой «Машине времени» он описывался как результат пошедшего «не в ту степь» прогресса в целом. Антиутопии практически сразу абстрагировались от научных частностей и от промежуточных стадий трансформации общества из того, где живут читатели, в то, где живут персонажи. Началось описание самого результата — и людей, действующих внутри него.