Олимпия Клевская - Александр Дюма

— Не утруждайте себя так, господин герцог, — перебила его Олимпия. — Господину графу де Майи известны все наши намерения. У меня от него секретов нет.

— О, мой дорогой, тогда я больше не питаю к тебе той жалости, которую испытывал еще минуту назад. Сударыня, этот мой визит не имеет, как говорится, иной цели, кроме как просить вас как можно скорее сыграть в новой пьесе. Король скучает. Он хочет новизны. Король вынужден ждать, а это, как вы знаете, не в обычае его семейства.

— Сударь, — сказала Олимпия, — король тем самым оказывает мне слишком много чести, и дабы ответить на это в меру моего слабого таланта, но со всем возможным рвением, я вам отвечу, что готова: свою роль я знаю.

— Возможно ли? — вскричал Пекиньи, преисполнившись ликования.

— Я выучила ее и сыграю когда угодно.

— Завтра, мадемуазель, завтра.

— Завтра? Пусть так.

— Как раз перед вашей пьесой состоится невесть какой дебют, его у меня выпросил мой старинный приятель, знаете, этот бедняга Шанмеле.

— Ах! Господин Шанмеле? — оживилась Олимпия, которой это имя напомнило первое представление «Ирода и Мариамны» в Авиньоне.

— Ты тоже знаком с Шанмеле? — спросил этот безжалостный мучитель, обращаясь к Майи.

— Нет, — брюзгливым тоном отозвался граф.,

— Шанмеле вернулся в театр, господин герцог?

— По-моему, это будет не он, хотя может быть, и он… да я просто не знаю кто; все, что мне известно, — это то, что я подписал приказ о дебюте.

— А в какой пьесе?

— Погодите… в… Ах, Боже мой, ну, в той трагедии, где женщина говорит, обращаясь к повязке.

— А, Монима!

— «Монима»?.. Нет, там какое-то мужское имя.

— «Митридат»? — спросила Олимпия, улыбаясь.

— Вот-вот, вы назвали имя. Стало быть, этот дебют будет завтра, потом вы — славный получится вечер. О сударыня, сударыня, продержитесь с честью!

— Это и ко мне тоже относится, не так ли? — с мрачным видом спросил Майи.

— Полно! Вечно ты жалуешься. Так мы договорились, сударыня: завтра. Олимпия, соблюдая этикет, учтиво проводила Пекиньи до самого порога, и граф слышал все, что они там говорили, вплоть до последних слов прощания.

Впрочем, герцог очень остерегался, как бы не испортить дела, сказав что-нибудь лишнее: он чувствовал, что Майи начеку.

— Чепуха какая-то, — заявил граф, когда Олимпия возвратилась в гостиную. — Признайтесь, это странно, когда герцог и пэр, дворянин королевских покоев, собственной персоной приходит к комедиантке пересказывать ей театральные новости. Где это видано?

— Вы невежливы, — холодно заметила Олимпия.

— Зато он слишком вежлив.

— Разве это моя вина? Вы станете ссориться со мной из-за таких пустяков?

Майи скрипнул зубами и все свое отчаяние излил в тяжком вздохе.

Бедняга, он бы не так еще вздыхал, если б мог знать, какой удар ему в то же самое утро приготовил Ришелье, которого он и не думал проклинать!

«Вот ведь что значит неведение! — говорил себе Пекиньи, направляясь домой. — Этот несчастный Майи готов мне глаза выцарапать за Олимпию, к которой король и пальцем еще не прикоснулся, а завтра, когда у него появятся известные причины это сделать, он, может быть, будет обнимать меня и просить прощения. Как же люди глупы!»

Герцога так радовала подобная возможность посмеяться над другими, что он и не задумался о том, какую роль он сам взялся играть в этом деле.

LXXXVI. ПРОЛОГ «МИТРИДАТА»

Завтра, то самое завтра, которое было пока сокрыто в тумане грядущего, являясь предметом нетерпеливого ожидания столь многих людей, это завтра, свету которого предстояло озарить сцены, совсем по-другому трогательные, по-другому мрачные, по-другому комические и по-другому уморительные, нежели действие той трагедии и той комедии, которыми собирались ублажить короля, — это завтра наконец настало.

Баньер отправился в театр с самого утра: он утвердил там свои права и приготовил сценический костюм.

Что касается репетиций, то он, к немалому удовольствию других актеров, играющих вместе с ним в «Митри— Дате», заявил, что ему хватит одной.

Своим товарищам Баньер назначил встречу в буфете театра за час до репетиции.

Не пожалев двух луидоров — во столько ему обошелся довольно приличный завтрак, — он свел с ними знакомство покороче и был признан тем, что называют «славный малый».

Поскольку славного малого никто не стеснялся, во время этого завтрака все злословили об Олимпии. О ней много всего наговорили, но Баньер, объявив, что не знает ее, даже имени не слышал, был тем самым освобожден от необходимости внести свою долю в это обсуждение.

Выпито было немало; один Баньер ничего не пил.

После этого завтрака, способного заменить обед, наш герой прогулялся часок, чтобы привести свои мысли в порядок и заручиться всеми преимуществами, какие хладнокровие может дать в затее, какую он намеревался осуществить.

Наконец, уверенный в себе, он вошел в театр, однако посматривал туда и сюда, нет ли поблизости какой-нибудь подозрительной личности, готовой с ходу схватить его.

Сначала он отправился прямо в свою гримерную, чтобы проверить, все ли в порядке; затем, прежде чем переодеться в сценический костюм, он, поскольку время у него еще оставалось, стал прохаживаться по коридору, через который входили артисты.

Он знал привычку Олимпии перед первым представлением каждой новой пьесы, где она играла, всегда приходить в свою гримерную за три часа до начала: истинной актрисе, ей требовалось время, чтобы побыть одной и сосредоточиться.

Олимпия появилась в ту минуту, когда Баньер делал по коридору второй круг.

Он был на ярко освещенном месте, она — в тени. Он почувствовал ее приближение, она его узнала.

Вскрикнув, она отшатнулась назад и бегом бросилась в свою гримерную, словно увидела призрак.

У Баньера был еще целый час до переодевания. Он кинулся в гримерную Олимпии, нашел дверь открытой и встал перед молодой женщиной, которая, почти лишившись чувств, упала на кушетку и рыдала, словно перед началом нервного припадка.

— Это я, — сказал он, — Баньер, я не привидение, а во плоти.

Очнувшись при звуке этого голоса, Олимпия стала медленно приподниматься.

— Да, — прошептала она, — это он!

— И в полном рассудке, как вы сейчас увидите, — произнес Баньер.

То ли потому, что в этих словах промелькнула угроза, то ли оттого, что в них ощущался потаенный смысл или, наконец, содержался прямой упрек, как бы то ни было, услышав их, Олимпия вооружилась гневом.

— Если вы не сумасшедший, — спросила она, — тогда по какому праву вы здесь, в моей гримерной?

— Сударыня, — отвечал Баньер, сверкнув глазами, — я имею честь вас предупредить, что, как бы вам ни хотелось меня прогнать, у вас нет права на это: я сегодня дебютирую, театр принадлежит мне так же, как и вам.