Год на Севере - Сергей Васильевич Максимов

и за плечами бродяг, толпами идущих из Сибири в Россию, с каторжной неволи на лесное и степное приволье. Из той же бересты сшивают тунгусы конскими волосами свои летние юрты — урусы. По Ветлуге (в Костромской губернии) береста породила новую и довольно значительную отрасль промышленности: там из бересты гнут круглые табакерки-тавлинки, которые с фольгою по бокам и ремешком на крышке обошли всю Россию, удовлетворяя прихотливому вкусу небогатых нюхальщиков. Один из умерших уже в настоящее время мастеров своего дела, в первых годах настоящего столетия, в одном из дальних и глухих мест нашей России, делал для себя и по просьбе коротких знакомых целые картины и портреты, вырезая и оттискивая их рельефом на той же бересте[112]. На этом, по-видимому, и должна остановиться всякая иная попытка к усовершенствованию и дальнейшему приложению такого грубого, но прочного материала, какова береста. Но мне удалось в мезенских тундрах найти новую редкость, указывающую на то, что береста может служить материалом для составления целых книг, и если не вовсе может заменить бумагу, то во всяком случае и легко, и удобно служит заменой ее в крайних случаях при ощутительном недостатке.

Живущие в тундре (в оленях — говоря местным выражением) по целым годам удалены бывают от людей и всякого с ними сообщения за непроходимыми болотами летом, глубокими и непроезжими снегами — зимой. Скитаясь по воле и капризам оленей с одного места на другое, живущие в тундрах (даже и русские) привыкают к однообразной жизни и разнообразят ее только охотой с ружьем, с неводами, с капканами и пр. Но бывает и так, что судьба и обстоятельства загоняют в тундру и тех из русских, которые привозят с собой грамотность, так значительно развитую в тамошнем краю, забывая часто бумагу. Изредка (раз в год, в два) наезжающие из Городка (Пустозерска) по пути на пинежскую Никольскую ярмарку, привозят с собой только чай, кофе и сахар; предметам письменности тут нет места. Между тем темные осенние и зимние ночи с коротеньким просветом способны нагонять и на привычного человека тоску и скуку, которые были бы безвыходны, если бы и здесь не явились на помощь грамотность и умение писать. Из пережженной березовой корки делается клейкая сажа, которая, будучи разведена на воде, дает довольно сносные чернила, по крайней мере, такие, которые способны оставить очень приметный след по себе, если и обтираются по верхнему слою. Орлы и дикие гуси, которых много по тундре и которым трудно улететь от меткого выстрела привычных охотников, дают хорошие перья. А вот и подручная, всегда удобно обдирающаяся по слоям береста, которую можно и перегнуть в страницы, и на которой можно писать и скоро, и, пожалуй, четко.

Беру отрывок из путевых заметок, и именно то место, где вписались подробности приобретения этой редкости:

«...Едва только аргиш[113] наш успел остановиться, олени повернулись в левую сторону и стали, как вкопанные. На крыльце высокого, по обыкновению, двухэтажного дома показался человек, окладистая седая борода которого, резко отличаясь от серого воротника оленьей малицы, бросилась в глаза прежде всего и необлыжно свидетельствовала о том, что борода эта принадлежала самому хозяину. По обыкновению, высокий и широкоплечий, старик этот не представлял, по-видимому, ничего особенного: та же приветливая, полунасмешливая улыбка, свидетельствующая о том, что старик рад нежданному гостю, та же суетливость и предупредительность в услугах, с какими поспешил он отряхнуть прежде всего снег с совика и с какой он, наконец, отворил дверь в свою чистую гостиную комнату, приговаривая:

— Просим покорно, просим покорно! Не ждал, не чаял — не обидься на нашей скудости. Милости просим, богоданный гость!

Все, одним словом, по обыкновению, предвещало и впереди тот же неподкупно-радушный прием, с каким встречает русский человек всякое новое лицо — нежданного, потому, стало быть, еще более дорогого гостя.

Старик и в комнате продолжал суетиться: продолжал стаскивать совик, советовал поскорее сбросить с ног пимы и липты[114], тащил за рукава малицу, вытребовал снизу старшего сына, такого же рослого и плечистого богатыря, и велел ему весь этот тяжелый, неудобный, но зато страшно теплый самоедский наряд снести на печь и высушить.

— Чай, не свычно же твоей милости экую лопать-то на себе носить, тяжело, поди?

— Ничего, старичок, попривык!

— Тепла ведь, больно тепла, что баня! Озябли эдак руки-то — спустил рукава, да и прячь их куда хочешь: под мехом-то им и не зябко. Затем и рукава под мышками мешком, пошире делают. Мы вон малицу эту и по летам, почесть, не скидаем — все в ней.

— Надевать-то уж очень трудно, видишь, с полы надо, как стихарь. Распашные лучше по мне, а то чуть не задыхаешься!

— Да уж надевать, знамо, привычку надо: мы так, вон, просунем голову — и был таков! У вас ведь там, в Рассее-то, все, слышишь, распашные.

— Все распашные: тулупы, полушубки, шубы, шинели, пальто.

— В наших местах они не годятся: не устоят! У нас тянут ину пору такие холода, что нали руду носом гонит, а дышим, так все под ту же малицу, весь в нее прячешься и с носом, и с глазами: такие страшные холода стоят! А вот ведь без оленьего-то меху, что ты поделаешь?

— Теплый мех, старичок, очень теплый и мягкий такой, а, пожалуй, и не слишком тяжелый.

— Одно, вишь, в нем не хорошо: мокра не терпит: промочил ты его в коем месте, так и норови скорее высушить, а то подопреет мездра, и всю шерсть выпустит: не клеит, стало, не держит! Ну, и дух дает тоже...

— Шевелись же, ребятки, шевелись — давай самовар поскорее! — прикрикнул он на своих сыновей, из которых трое были налицо и тоже пришли посмотреть и поклониться новому, незнакомому человеку.

Явился самовар, против обыкновения довольно чистый и, по обыкновению, большой — ведра в полтора. Старик, предоставив старшему сыну распоряжаться чаем, сам скрылся и пришел уже в синей суконной сибирке, по-праздничному, и с бутылкой вина в руках.

— С холодку-то, ваше благородие, ромцу не хочешь ли? Способит. Из Норвеги возят наши поморы. Хорошее вино, не хваставшись молвить: из Слободы в редкую чиновники наезжают — хвалят.

Два сына явились между тем с тарелками, на которых насыпаны были общие поморскому краю угощения: на одной медовые пряники, на другой кедровые орехи, на третьей баранки.

Начались потчиванья, раза по два, по три, почти через каждые пять минут.

— Спасибо, будет! Взял уж: