Год на Севере - Сергей Васильевич Максимов

и хорошо знают, что знайка бежит, незнайка лежит, что во всяком деле почин дорог. Архангельцы стали же в последнее время высылать в столицы и хорошую рыбу, и хорошо просоленных сельдей.

Между тем Колгуев и кроме птицы богат очень многим. Мезенцы ограничиваются почти исключительно добычей гусей, морских уток и гаги, пух которой по осеням убеляет все южные склоны островных холмов. Печорцы промышляют тут песцов и волков, имеют здесь часть оленей; остальные промысла предоставляются уменью и толку самоедов. Эти стреляют по берегам нерпу, которая любит понежиться одинаково и на льдине, как и на шероховатом, оголяемом в морской отлив камне, и моржей, морских зайцев (phoca barbata, с более длинной и густой шерстью, чем у нерпы), которые, хотя и редко, но выстают и здесь также, как и на Новой Земле. Неводят самоеды и жирных, всегда прибыльных белуг, хотя большая часть этого корыстного, сального зверя ускользает от рук и угребает потом и к полюсу на свободу, и в Белое море, в более опытные и навыкнувшие в деле руки. Рыба, изобильно населяющая островные реки и озера, как, например, гольцы, сиги, омули и кумжа (форели), вылавливается исключительно для местного употребления и, во всяком случае, во всякое время способна обусловливать в известной степени и существование переселенцев, и возможность дальнейшего посещения этого острова береговыми соседями его. Дикий лук и щавель, клюква и морошка, топливо, в избытке выбрасываемое морем на островские берега, служат немалым подспорьем ко всему вышесказанному, чтобы окончательно увериться в возможности дальнейшего заселения Колгуева. Ошкуй (белый медведь) часто, правда, бродит по острову и творит свои неладные медвежьи штуки, но против него найдется и горячая пуля, и меткий выстрел, и верный взгляд. Дикие олени в свежем их виде дают вкусную и здоровую пищу. Множество песцов и лисиц, издавна сделавшихся уже аборигенами здешних, хотя и пустынных, но здоровых климатом мест, могут служить целью небезвыгодной и нетрудной ловли. Впрочем, все-таки на Колгуев приезжает немного: не более 50—60 промышленников, но и тем одних гусей удается вывозить штук до 100 тысяч, да от 70 до 100 пудов гусиного и утиного пуху, пудов 50 мелкого перья, штук до 400 лебяжьих шкурок.

Кривая река и Гусиная давно уже известны мезенцам, как довольно удобные становища для судов; а губа Промой, далеко врезавшаяся узким рукавом своим в остров, также давно уже служит безопасным рейдом для самых крупных беломорских судов, каковы ладьи и шхуны.

Ждет ли остров Колгуев, для того чтобы приносить собой большие выгоды туземному краю, честно задуманной, умно поведенной кампании, или его также постигнет такая же плачевная участь, какую несет от русских промышленников богатый, хотя и дальний Шпицберген, — решить не беремся. Во всяком случае, по всем слухам, по общему мнению и по личным соображениям, Колгуев далеко не того стоит, во что сумели оценить его до настоящего времени все знающие и посещавшие его. Жаль, если какая-нибудь предприимчивая и понимающая дело компания не удержит мезенцев от береговых промыслов, которые успели уже приучить их к лени и к какой-то апатии, особенно если принять в соображение слобожан (жителей города Мезени) и соседей их к югу по реке Мезени. Пример на глазах: богатый Шпицберген (Грумант, по архангельскому наречию) брошен русскими в добычу голландцев и норвежцев, которые выбивают там и китов, и огромные юрова (стада) моржей, и белуг, и других крупных и мелких зверей. Крайняя ли отдаленность этого острова (более 600 верст от берега), нездоровый ли климат его, несчастные ли попытки туземцев, из которых самая последняя огласилась на всю Россию неслыханным в тех местах кровавым преступлением — причиной этому, но, во всяком случае, Шпицберген уже не посещается русскими промышленниками. Словно путь к нему зачурован и заказан вперед на неисчетные годы.

Только песня одна, нехитро сложенная, хотя все-таки оригинальная сама по себе, может быть, будет ходить в народе, а может быть, и забудется так же скоро, как забыли поморы путь на давно знакомый им Грумант. Случайно попалась песня эта в мои руки от одного из мезенских стариков. Спешу привести ее здесь всецело, со всем ее нехитрым, доморощенным складом и смыслом.

Уж ты, хмель, ты, хмель кабацкой,

Простота наша бурлацка;

Я с тобою, хмель, спознался,

От родителей отстал,

От родителей отстал —

Чужу сторону спознал.

Мы друг с другом сговорились

И на Грумант покрутились:

Контракты заключили

И задатки получили.

Прощай, летние гулянки,

Под горою стоят барки!

Мы гуляли день и два,

Прогулялись до нага.

Деньги все мы прогуляли;

Наши головы болят,

Поправиться хотят.

Мы оправиться хотели,

Но у коршика спросились;

Коршик воли не дает,

Нас всех на ладью ведет.

Якоря на борт с дыма ли,

Паруса мы подымали,

Во поход мы направлялись,

Со Архангельском прощались:

Прощай, город Архангельск!

Прощай, матушка Двина!

Прощай, бражницы-квасницы

И пирожны мастерицы!

Прощай, рынок и базар!

Никого нам здесь не жаль.

Уж мы крепость[99] проходили,

До брамвахты доходили.

На брамвахте прописались,

В Бело-море выступали.

Бело-море проходили,

В океан-море вступили;

Океан-море прошли

До Варгаева[100] дошли.

Мы на гору выезжали,

Крепка рому закупали;

Мы до пьяна напивались,

Друг со дружкой подрались.

Уж мы на ладью пришли,

Со Варгаева пошли.

Прощай, город Варгаус,

Нам попало рому в ус!

Прощай, бирка с крутиками,

Село красно со песками!

До Норт-Капа мы дошли

Оттуда в голомя пошли;

До Медведя[101] доходили,

И Медведь мы проходили:

Волыни льды вдали белеют

И моржи на льдах краснеют.

Заецы[102] на льдах лежат,

Нерпы[103] на ладью глядят.

Во льды мы заходили

И между льдами мы пошли.

Еще Груманта не видно,

А Бременятся Соколы[104].

Мы ко