Листы дневника. В трех томах. Том 3 - Николай Рерих

На чем же можно было сделать дальнейшие сокращения? На культурных работах? На книгах? На прекращении переписки? Но не в обычае было не отвечать на письма. Издавна полагалось, что отвечать нужно немедленно — ведь люди ждут за морями, за долами. Каждый день промедления приносит кому-то тоску ожидания. В праве ли мы порождать это горькое чувство? С расстояниями люди не считаются. Предполагают, что каждый вопрос дойдет немедля. Нельзя заставлять ждать — это будет кража чужого времени и мысли. А что может быть невознаградимее?

Но как же помочь всему, кому помощь необходима?! Всегда получится большая или меньшая случайность. При этом люди не ценят косвенную помощь. Многие скажут: "К чему долгие советы, когда проще сделать денежный перевод?" Ну а если его сделать не из чего? Это даже не допускается. Из "достоверных" источников знают о миллионах… Нужды нет, что доказать их наличность нельзя. Сказка о богатстве — самая жестокая, самая легкопроизносимая, самая безответственная. К этому же добавится легенда о "добром человеке" и в итоге — поток просьб и требований, а затем град разочарований. Скажете: "богатства нет и никогда к нему не стремились". Никто не поверит, ибо вера в миф — самая крепкая вера. Человек верит не в действительность, но во что ему хочется поверить. Сказка о богатстве — самая жестокая.

Публикуется впервые

Много примеров

Анатоль Франс рассказывает:

"Можно было бы дать тому бесчисленные примеры. Я приведу только один. Лет пятнадцать тому назад на экзамене на вольноопределяющегося военные экзаменаторы назначили для диктанта кандидатам неподписанный отрывок, который, будучи приведен во многих газетах, усердно осмеивался в них и вызвал большую веселось у начитанных читателей. "Где, — спрашивали они, — эти военные откопали столь смешные фразы?" Между тем они были взяты из очень хорошей книги. Это был Мишле, и Мишле лучшей поры.

Забавник, смеявшийся больше других, был большим ревнителем Мишле. Эта страница прекрасна, но чтобы вызывать всеобщее восхищение, она должна быть подписанной. Точно так же обстоит со всякой страницей, написанной рукою смертного. И наоборот, громкое имя вызывает слепые похвалы. Виктор Кузэн открывал в Паскале тонкости, которые потом были признаны ошибками переписчика. Он, например, восторгался "запрокинутыми безднами", происходящими исключительно от ошибочного чтения. Трудно представить себе г. Виктора Кузэна, восторгающегося "запрокинутыми безднами" у кого-либо из своих современников. Рапсодии некоего Врэна Люкаса были благосклонно приняты академией наук под именами Паскаля и Декарта. Оссиан казался равным Гомеру, когда его считали древним. Его презирают с тех пор, как знают, что это — Мак-Фирсон".

Истинно — много примеров несправедливости. Случалось, что и Рембрандта отвергали и Коро не принимали на выставку. В 1904 году я предлагал устроить анонимную выставку, чтобы дать повод поразмыслить о качестве. Но эта идея показалась страшной! Мало ли что могло произойти. Неведомые могли возвыситься, а заслуженные, чего доброго, могли потерять свои регалии. Вероятно, Анатоль Франс много раз испытал условность суждений и хорошо знал все приливы и отливы. Антиквар Смирнов говаривал: "Что такое подпись? Подпись тридцать копеек стоит". И отойдут и опять вернутся. Кому-то будет выгодно умалить, кому-то окажется полезным возвысить. И все-таки "Красота спасет мир".

Публикуется впервые

Преодоления

Грабарь в своей автомонографии пишет:

"Вскоре после этого Рерих выступает с серией картин из быта доисторических славян. Все они были талантливы, и Рерих рос не по дням, а по часам. Росла и его административная карьера: после трагической смерти Собко, попавшего под поезд, Рерих получает назначение секретарем Общества Поощрения Художеств — пост по тогдашнему времени весьма значительный ввиду близости к придворным сферам через всяких великих княгинь, патронесс общества. Понемногу он превращается в "Николая Константиновича" и становится "особой"; с его мнением считаются, перед ним заискивают. Он полноправный хозяин второй петербургской академии — Общества Поощрения. Перед самой революцией была, как говорят, подписана бумага о назначении его действительным статским советником, т. е. "статским генералом", что было связано с приятным титулом "ваше превосходительство". Чего больше? В тридцать лет достигнуть всего, о чем можно было мечтать по линии служебной карьеры! Но этого было Рериху, конечно, недостаточно. Он начал собирать нидерландцев.

Но самым главным делом для него оставалась все же собственная живопись. Он еще раз в корне переменил манеру и художественную установку, вступив в лучший, наиболее блестящий период своей художественной деятельности. Убедившись в излишней черноте картин своего предшествовавшего периода, Рерих бросил масляную живопись, перейдя исключительно на темперу. Появились те красивые, гармонические по цветам композиции, которые стали нарицательными для обозначения существа рериховского искусства: настоящее, бесспорное, большое искусство, покорившее даже скептика Серова. Особенно хороши были эскизы его театральных постановок — к "Игорю", "Пер Гюнту", "Весне Священной".

Для меня была совершенной загадкой жизнь Рериха. Бывало, придешь к нему в его квартиру в доме Общества Поощрения, вход в которую был не с Морской, а с Мойки, и застанешь его за работой большого панно. Он охотно показывает десяток-другой вещей, исполненных за месяц-два, прошедшие со дня последней встречи: одна лучше другой, никакой халтуры, ничего банального или надоевшего, — все так же нова и неожиданна инвенция[179], так же прекрасно эти небольшие холсты и картины организованы в композиции и гармонизованы в цвете.

Проходит четверть часа, и к нему секретарь приносит кипу бумаг для подписи. Он быстро подписывает их, не читая, зная, что его не подведут: канцелярия была образцово поставлена. Еще через четверть часа за ним прибегает служитель:

— Великая княгиня приехала.

Он бежит, еле успевает крикнуть мне, чтобы я оставался завтракать. Так он писал отличные картины, подписывал умные бумаги, принимал посетителей, гостей — врагов и друзей — одинаково радушно тех и других, первых даже радушнее, возвращался к писанию картин, то и дело отрываемый телефонными разговорами и всякими очередными приемами и заботами. Так проходил день за днем в его кипящей, бившей ключом жизни".

Но не написал Грабарь, легко ли было. А бывало так трудно, что казалось исхода нет. Помимо картин, осталось еще ведущее ощущение. Удалось давать молодежи в школе подлинное образование. Удавалось открыть молодые глаза на новые дали и вооружить их против всех страшных призраков, против насмешек невежества и мракобесия. Разбрелись широко ученики школы, но поминают душевно былые наставления. "Живы заветы учителя". Так писал Вольтер в 1926 году в Москве.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});