Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

бледно-розовой волной.

— Первый, — кротко ответил я и тут же начал оправдываться: — А что, я должен был дожидаться, когда меня начнут ногами пинать? Он меня вообще не слышал, Лёлю свою не слушал, попёр как Матросов на амбразуру… Эта маленькая дрянь всех подставила… Я бы запрыгнул в тачку и уехал бы от этих приключений, но, видно, не судьба… Кто-то очень сильно хотел нас познакомить.

— Я знаю, как там всё было, — вдруг шёпотом сказал Карпухин и продолжил вполголоса: — Но это мой сын, и ты д-должен за это хотя бы заплатить. Я целый м-месяц его через т-трубочку к-кормил. Он п-похудел на десять к-килограммов. Душа к-к-кровью обливалась. Из армии к-комиссовали. Он вчера п-первый день на работу в-вышел, а сегодня т-тебя увидел… на входе в управление.

— Что?

Тройка… Семёрка… Карпухин зловеще улыбнулся и подкинул мне «пиковую даму»:

— Он т-теперь работает личным т-телохранителем Носова… П-понимаешь, о чём я..?

— Да-а-а, пускай кто-то скажет, что это совпадение, и я плюну ему в рожу! У меня просто нет слов! — Я беспомощно поднял руки кверху. — Всё, сдаюсь. Выбрасываю белый флаг.

— За всё в этой жизни п-приходится п-платить, — философски заметил Карпухин, а я замолчал, опустив голову; я понимал, что меня загнали в цугцванг и что оптимального выхода из сложившейся ситуации нет и быть не может.

Он достал из внутреннего кармана блокнот, что-то написал в нём и пододвинул его ко мне поближе… Я поднял глаза и увидел всего лишь пять цифр — 50000.

— У меня нет таких денег. — Я отрицательно помотал головой. — И занять мне такую сумму негде.

Карпухин снисходительно улыбнулся и молвил очень ласковым тоном:

— Эдуард, что за детский лепет? Меня Ваши п-проблемы с-совершенно не волнуют. Если через три дня не будет нужной с-суммы, то Вы п-поедете в с-следственный изолятор.

— Распишитесь вот здесь… — Карпухин положил передо мной листок с отпечатанным текстом и ткнул пальцем в нижнюю строку.

— Что это?

— П-подписка о невыезде.

Я расписался и через минуту уже покинул стены этого гадюшника. Когда за мной захлопнулась дверь, то я не испытал радости освобождения — ещё большая тяжесть навалилась на мои плечи. В голове пульсировала только одна мысль: «Надо рвать когти».

32.

Когда я вышел из отделения милиции, над городом сгущались сумерки и моросил нудный осенний дождь. Я поднял воротник своего пальто, втянул в него голову, словно черепаха, и медленной походкой направился домой. Струи дождя стекали за воротник, под ногами чавкала грязь, худые ботинки тут же промокли, мрачные улицы с одинокими фонарями навивали безысходную тоску и почти непреодолимое желание напиться.

Я подумал о том, как бы сейчас согрела четушечка, сладко булькающая где-то во внутреннем кармане пальто; и живо представил себе, как прорезались бы все чувства и желания после первого глотка, каким бы ярким и отчётливым стал бы этот серенький убогий мирок.

Впереди светилась неоновая вывеска «Гастроном», но я даже побоялся туда заходить, хотя мне нужны были какие-то продукты: я был совершенно уверен, что в этом экзальтированном состоянии без каких-либо оговорок я возьму бутылку и уйду в бесконечный запой, до тех пор пока мне не вырежут дверь «болгаркой». В тот момент совершенно не хотелось жить, да и сама жизнь казалась бессмысленной буффонадой. В голове опять зарождался суицидальный план, который легко можно было осуществить с помощью нагана, спящего до поры до времени под половицей.

«А вообще-то нужно избавляться от этого наследия девяностых, — подумал я. — Если Карпухин подпишет ордер на арест, то обязательно придут с обыском, и кто его знает, чем этот обыск закончится. Мне лишняя статья не нужна, к тому же в состоянии сильного душевного волнения я могу применить его против себя».

Я не заметил, как оказался на Гвардейском бульваре перед домом моих родителей, — сама Матерь Божья привела меня тогда к этим окнам. А ведь на самом деле, куда ещё идти человеку, когда у него случилась настоящая беда? Кто ему поможет, если не родители? Только мать готова к полному самоотречению ради своего ребёнка — все остальные люди добры и отзывчивы до тех пор, пока им это ничего не стоит, а в той ситуации меня могли спасти только деньги — большие деньги.

Я поднялся на второй этаж и позвонил в дверь. Открыла мама. Она была в тёплом фланелевом халате и в шерстяных носках. По её бледному лицу я понял, что она плохо себя чувствует, но она радостно улыбнулась и чмокнула меня в щёку.

— Что-то Вы редко к нам заходите, Эдуард Юрьевич, — в шутку упрекнула она.

— Много работы, мамуль, — оправдывался я. — Я за полночь домой возвращаюсь.

— Ты же знаешь, что я рано не ложусь, и всегда могу тебя чем-то покормить. — Она посмотрела на меня с жалостью. — Что-то ты похудел, осунулся… На лице одни глаза остались.

Она провела ладонью по щеке, пристально вглядываясь в мои черты, словно не видела меня двадцать лет.

— Пьёшь? — вкрадчиво спросила она.

— Нет. В завязке.

— Дай Бог тебе веры и силы духа, чтобы…

— Как папа? — спросил я, меняя тему.

— Зайди, поздоровайся, а я пока ужин разогрею, — молвила она и пошла на кухню.

Я тихонько постучал в дверь. Папа закрывался на шпингалет в своей комнате и не особо любил гостей. За письменным столом, в свете настольной лампы, он перелистывал какие-то умные книги, которые брал в Центральной библиотеке, и постоянно что-то записывал в тетради, которых у него было около десяти, — это были его личные заметки по истории, философии и политологии.

Когда папа умрёт в 2006 году, то все его тетради достанутся мне по наследству. С огромным интересом и даже с некоторым трепетом я буду перечитывать строки, написанные его рукой, и буду бесконечно восхищаться остротой его суждений и лаконичностью формы. Меня всегда поражали его интеллект и эрудиция — могу сказать с полной уверенностью, что это был самый умный и образованный человек из всех, кого я знал лично. В наше время такие люди вымирают как мамонты, а на смену им приходят мелкие млекопитающие с гаджетами. Когда-нибудь человек станет функциональным придатком высокотехнологичных систем,