Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

Он сейчас пришел ко мне в комнату с сеточкой en vrai naturaliste [как настоящий естествоиспытатель] поймать бабочку, которая залетела ко мне в окно.

А с осами будьте осторожны, милый друг, они очень больно кусаются. Всем сердцем Ваша

Н. ф.-Мекк.

Скажите, милый друг мой, что Николай Григорьевич Рубинштейн поедет концертировать по этому ангажементу, который он принял, как Вы мне писали давно, и в каких это месяцах будет? Не откажите написать мне это.

Я вспомнила, Петр Ильич, что наши часы расходятся с Вашими на полчаса, и поэтому посылаю Вам на сегодня мои часы, по которым покорнейше прошу Вас соображать время наших увеселений, так как свои часы Вы, вероятно, не любите переставлять.

Еще раз до свидания, несравненный друг.

122. Чайковский - Мекк

[Сиамаки]

27 августа [1879 г.].

Милый друг! Непременно в два часа ровно буду на реке, Вечером я, вероятно, приеду, но ни в каком случае не хотел-бы, чтобы из-за меня Вы и все Ваши прятались. Если я приеду, то увижу в с е, никого не побеспокоивши.

Merci за память о Тасе!

Завтра напишу Вам.

Ваш П. Чайковский.

123. Чайковский - Мекк

Симаки,

25 августа.

1879 г. августа 25-27. Сиамаки.

8 часов вечера.

Провел у Вас два часа, мой добрый и милый друг! Очень непривычно и вместе очень приятно было мне видеть столь хорошо знакомые комнаты непустыми, как я их знал до сих пор, а жилыми. Как я люблю этот дом и особенно крайние аппартаменты нижнего этажа, т.е. Ваши комнаты и мою! Больше всего я сидел у Вас, и трудно высказать, как мне приятно было чувствовать себя в помещении, которое Вы только что покинули и которое так полно Вами! Новые Ваши картины мне тем более нравятся, что все они изображают или Jungfrau, или местности, как мне кажется, очень близкие к ней! А я ужасно люблю Interlaken, Jungfrau, долину Lauterbrunnen'a, Scheinnige Platte и вообще всю эту сторонку. Лучшая из всех этих картин, разумеется, та, которую и Вы любите больше других, в первой Вашей комнате. Мне приятно также было в гостиной, находящейся рядом с Вашим кабинетом, увидеть вместо висевших там над диваном итальянца с итальянкой, копию с Мурильевской мадонны, одной из картин, которые я наиболее люблю. Новые шкапики, столик-все это прелестно. Как хороши старинные часы с рыцарями, на большом столе в кабинете! А знаете, милый друг, что я очень люблю две из старых Ваших вещей, а именно: 1) вышитого бандита в моей комнате (совершенно не понимаю, почему этот страшный человек мне мил,-ведь, в сущности, нет в мире ничего антихудожественнее, как вышитые человеческие фигуры!) и 2) малороссийскую девушку в маленькой гостиной, рядом с моей комнатой. Эта девушка вовсе не напоминает действительных крестьянских девушек-это, скорей, переодетая русская барышня, но лицо это мне что-то, кого-то напоминает, ну, словом, я не знаю почему, только оно мне удивительно симпатично. Впрочем, то и другое я люблю не как художественные произведения, а как неопределенно симпатичные вещи. Артистическое же наслаждение доставляет “Спящий мальчик” в Вашем кабинете. Нельзя наглядеться на эту прелесть!

Я поиграл на Вашем пианино и на рояле, посидел в каждом уголке Ваших комнат, напился чаю, видел во флигеле помещения моих коллег и Пахульского, был наверху, прошелся по парку и уехал в самом приятном расположении духа. Последнему не мало содействовало еще одно обстоятельство. В альбоме, в гостиной, среди карточек Ваших близких я увидел свою в двух экземплярах. Это меня ужасно тронуло и обрадовало. Спасибо Вам за это, друг мой! Мне именно приятно то, что из лиц, не принадлежащих к Вашему семейству, я там один.

По поводу того, что Вы написали мне сегодня, скажу только одно. Я очень хотел бы жить еще долго, ибо мне нужно еще много лет, чтобы достигнуть кульминационного пункта моего восходящего движения. Но мысль о том, что я могу пережить Вас, мне невыносима. Раз что об этом зашла речь, позвольте, милый друг, высказать одну вещь, которую я уже давно собирался сказать Вам при удобном случае. Если Вам придется пережить меня, то возьмите к себе в дом моего Алексея! Дело в том, что я очень его люблю, но будущность его беспокоит меня. В течение многолетней своей службы у меня он привык к тому, что я, нисколько не ставя его выше того положения, на которое судьба навела его, обращаюсь с ним не только как с слугой, но и как с другом. В случае моей смерти ему было бы очень тяжело попасть в такой дом, где бы принято было с слугами суровое обращение. Слуга он очень хороший, и я не обинуясь могу сказать, что он будет полезен. Но довольно! Давайте-жить, милый, добрый, дорогой друг мой! Умереть всегда успеем.

26 августа.

Как ни неприятно думать уже об отъезде, но, к сожалению, нужно. Есть множество обстоятельств, иные из которых свойства столь неприятного, что и говорить не хочется (дела с известной особой), которые призывают меня в Москву и Петербург. Но прежде того мне, согласно обещания, хоть несколько дней нужно провести у брата Модеста. Поэтому я сегодня уже назначил день отъезда, а именно это будет 1 сентября, в будущую пятницу. Работы мои всея надеюсь вполне окончить дня через два, т. е. к вторнику я буду свободен совсем и намерен провести последние три дня пребывания в Симаках в самом безусловном doice farniente [блаженной праздности]. Вы спрашивали меня о том, поедет ли Н[иколай] Гр[игорьевич] концертировать? Я об нем решительно ничего не знаю, кроме того, что недавно он предпринимал вместе с братом Антоном поездку в Крым и в Константинополь. Теперь он должен быть уже в Москве.

Осы, о которых я писал Вам утром, жили, как оказалось, в доме под водосточной трубой, как раз над окном, около которого стоит рояль. Теперь только я понимаю, почему при полнейшей тишине я всегда слышал какие-то странные звуки над своей головой. От одиннадцати часов до самого обеда этих злющих насекомых выводили посредством обкуривания, и большая часть уже не существует. Говорят, что они очень сильно кусаются. Один из рабочих, принимавших участие в их погублении, так их боится, что было очень забавно смотреть, как он от них бегал и, наконец, совсем ушел.

27 августа.

Вы приехали по Вашему хронометру к Симакам без четверти два, когда я только что сбирался сойти вниз. Картинка была прелестная, но, к сожалению, я забыл попросить у Вас бинокль и поэтому не мог в подробности рассмотреть, кто где сидел, костюмы и лица. Очень это досадно!

Вечером был с чаем на скале и оттуда отправился к Вам на иллюминацию. Я видел отлично и вензель и фейерверк. Мне было удивительно приятно находиться так близко от Вас и от Ваших, слышать голоса и, насколько позволяло зрение, видеть Вас, мой милый друг, и Ваших. Вы два раза прошли очень близко от меня, особенно второй раз, после фейерверка. Я находился все время близ беседки на пруде. Но удовольствие было все время смешано с некоторым страхом. Я боялся, чтоб сторожа не приняли меня за вора; трещотка приводила меня в ужас. Не малый страх я испытал также, когда очень близко от меня пробежала Ваша чудная большая собака. Я боялся, чтоб она тоже не приняла меня за вора. Милочка, кажется, все время пошаливала, ибо на каждом шагу укоризненно произносилось ее имя (т. е. не Mилочка, а Вabу), и голосок ее беспрестанно до меня доносился. Я слышал, как Соня упрекала Юлию Карловну, за то что она поехала на лодке, а ее искали, причем я имел случай заметить, что Соня чудесно выговаривает по-французски. Я так искусно сумел все увидеть, не быв никем замеченный, что даже мой Алексей, все время меня искавший, нашел меня, уже когда я садился, чтоб ехать.

Правда ли, что Коля и Саша сегодня уезжают? Вы будете грустить, милый друг, и я так хорошо чувствую, насколько дом опустеет, когда они уедут, что даже мне грустно. Какие они милые юноши! После фейерверка Коля, проходя мимо каких-то посторонних, спросил: “Ч то, хорошо?” Мне это ужасно понравилось, и я чуть было не закричал ему из своего убежища: “Да, отлично!”. (Впрочем я не знаю наверно, был это Коля или Саша, ибо слышал только голос и видел фигуру, но не лицо.)