Свет в августе. Деревушка. Осквернитель праха (сборник) - Уильям Фолкнер

– Вы отвезите сейчас мисс Юнис домой, она еще может поспать. А я заеду за вами, скажем, через час.

Мисс Хэбершем на переднем сиденье рядом с дядей только и сказала: «Ха». И все. Она не накинулась на него. В этом не было надобности. Это было гораздо более внушительно и непререкаемо, чем если бы она стала его ругать. Она перегнулась через дядю к шерифу:

– Садитесь в вашу машину и отправляйтесь в тюрьму или куда там следует, чтобы достать кого-то, кто будет копать! Потому что нам пришлось засыпать могилу, мы знали, что вы нам не поверите, пока не увидите все как есть сами, на месте. Ступайте, – сказала она. – Мы вас там встретим. Поезжайте.

Но шериф не двинулся. Ему слышно было, как он дышит, широко, глубоко, медлительно, словно как бы вздыхая.

– Я, конечно, не знаю, – сказал шериф, – может статься, леди, у которой только и есть что две тысячи цыплят, которых надо кормить, поить и выхаживать, да какой-то там огород в пять акров, ей, конечно, и нечего делать. Но этим мальцам надо идти в школу. Я по крайней мере не слышал, чтобы школьный совет ввел такие правила, по которым школьникам разрешается пропускать занятия, чтобы трупы выкапывать.

На это даже она промолчала. Но она все еще не откинулась на сиденье. Она сидела, наклонившись вперед, чтобы дядя не заслонял шерифа, и он опять подумал: Уж очень она старая для этого, нельзя ей этого делать; только если бы не она, тогда ему и Алеку Сэндеру – а ведь и она, и дядя, и шериф, все трое, и мама, и папа, и Парали тоже говорят про них «дети», – так вот, им пришлось бы взяться за это самим, и справились бы они с этим или нет, а взяться пришлось бы не ради того даже, чтобы соблюсти справедливость или там порядочность, а чтобы оградить невиновного, и он представил себе человека, которому, по-видимому, надо было убить другого человека не по какой-то причине или там поводу, а просто у него такая потребность, жажда убить ради того, чтобы убить, а потом он придумывает, сочиняет причину или повод, чтобы ему можно было жить среди людей и считаться разумным существом; кому бы там ни понадобилось убить Винсона Гаури, ему пришлось потом вырыть его мертвого и убить другого, чтобы положить на его место в могилу, чтобы тот, кому надо убивать, мог передохнуть; а родным и друзьям Винсона Гаури надо убить Лукаса или еще кого-нибудь, все равно кого, и только тогда они могут лечь спать, и дышать спокойно, и даже погоревать спокойно, и на этом успокоиться. Голос шерифа звучал теперь мягко, почти ласково:

– Поезжайте домой. Вы с этими мальчиками сделали хорошее дело. Почти наверняка жизнь спасли. А теперь поезжайте домой и предоставьте нам все это до конца довести. Там будет совсем не место для леди.

Но мисс Хэбершем просто прервала, да и то ненадолго:

– Вчера там было не место для мужчин.

– Подождите, Хоуп, – вмешался дядя. Дядя повернулся к мисс Хэбершем. – Для вас есть дело в городе, – сказал он. – Не понимаете?

Теперь мисс Хэбершем смотрела на дядю, но она все еще сидела вполоборота, не откинувшись на спинку сиденья, и пока еще не думала сдаваться – смотрела, выжидая, и как будто вовсе даже и не сменила одного противника на другого, а без всякого колебания или запинки приняла бой с обоими, не прося пощады, не бахвалясь.

– Уилл Легейт – фермер, – продолжал дядя. – Кроме того, он просидел там всю ночь. Ему надо пойти домой, у него свои дела есть.

– Неужели у мистера Хэмптона других помощников нет? – сказала мисс Хэбершем. – Для чего же их держат?

– Так ведь это просто сторожа с ружьями, – сказал дядя. – Легейт сам говорил нам с Чиком вчера вечером, что, если найдется достаточно людей, которые решатся на такое дело и захотят настоять на своем, они все равно прорвутся, несмотря на него и Таббса. Но вот если женщина, леди… белая леди… – Дядя остановился, замолчал: они вперились друг в друга, и, глядя на них, он опять вспомнил дядю и Лукаса в камере вчера вечером (вчера вечером, конечно, а как будто годы прошли); и опять ему показалось (только сейчас дядя и мисс Хэбершем действительно уставились друг другу в глаза, а не впивались друг в друга с тем сверхчеловеческим напряжением всех чувств, в совокупности которых какое-то одно жалкое, сбивчивое, обычное человеческое восприятие вряд ли значит больше, чем умение разбирать санскрит), будто перед ним два последних оставшихся игрока в покер разыгрывают банк. – Просто будет сидеть там на виду, так что первый, кто пройдет мимо, успеет раззвонить об этом задолго до того, как на Четвертом участке заправят машины, чтобы в город ехать… а мы тем временем успеем добраться туда и разделаемся с этим, покончим раз и навсегда…

Мисс Хэбершем откинулась назад медленно, пока не прислонилась к спинке сиденья.

– Значит, я должна сидеть там на лестнице, раскинув веером юбки, – сказала она, – или, может, даже лучше – прислонившись спиной к перилам и упершись ногой в стенку кухни миссис Таббс, пока вы, мужчины, которые не удосужились вчера задать этому старику негру несколько вопросов, так что ему вечером не к кому и обратиться было, кроме как к мальчику, к ребенку… – Дядя промолчал. Шериф стоял, нагнувшись к окошку, дыша широкими, глубокими вздохами, не то чтобы тяжело, но просто, должно быть, как надо дышать такому громадному человеку. – Везите меня сначала домой, – сказала мисс Хэбершем. – У меня там набралась кой-какая починка. Не буду же я сидеть полдня без всякого дела, чтобы миссис Таббс подумала, что ей надо меня разговорами занимать. Везите меня сначала домой. Я уже час тому назад поняла, как вам с мистером Хэмптоном не терпится поскорей с этим разделаться, но на это вы все-таки можете выкроить время. Алек Сэндер может пригнать мою машину к тюрьме по дороге в школу и оставить ее у ворот.

– Есть, мэм, – сказал дядя.

Глава шестая

Итак, они повезли мисс Хэбершем к ней домой, на окраину города, и через запущенную, косматую можжевеловую рощу подъехали к некрашеному портику с колоннадой; здесь она вышла из машины и пошла в дом и, по-видимому, даже и не останавливаясь – на черное крыльцо, потому что они сейчас же услышали откуда-то из-за дома, как она кричит на кого-то – должно быть, на старого негра, брата Молли и шурина Лукаса – громким, срывающимся голосом, немножко осипшим от усталости и оттого, что она не спала ночь; затем она вышла с большой картонкой в руках, набитой чем-то вроде выстиранного неглаженого белья и длинных мягких тряпочек и скрученных чулок, и снова уселась в машину, и они поехали обратно к Площади по чистым тихим утренним улицам; большие старые деревянные обветшалые дома времен основания Джефферсона, укрывшиеся среди заросших, запущенных газонов, среди старых деревьев и переплетающихся корнями благоухающих цветущих кустарников (названия которых мало кто знает из жителей моложе пятидесяти лет), кажутся до сих пор – даже если в них и живут дети – обиталищем каких-то призрачных теней женщин, престарелых девиц и вдов, которые и сейчас, семьдесят пять лет спустя, все еще ждут запаздывающих телеграфных известий о битвах в Теннесси, Виргинии и Пенсильвании; дома эти теперь уже не глядят на улицу, а заглядывают через плечи послезавтрашних новеньких, маленьких, чистеньких одноэтажных домиков, спроектированных в Калифорнии и Флориде и поставленных, вместе с подобающим каждому из них гаражом, на аккуратном участке с подстриженной травой и унылыми цветочными клумбами, по три и четыре домика на участок – такое дробное деление двадцать пять лет тому назад показалось бы несколько мелковатым для одной приличной подъездной площадки перед фасадом; там живут молодые процветающие супруги, у каждой четы двое детей (как только они могут себе это позволить), у каждой своя машина, все они члены местного клуба, и клуба, где играют в бридж, и Ротари-клуба[122], и коммерческого клуба, у каждого патентованные электрические приборы для стряпни, и охлаждения, и чистки, и опрятные щеголеватые цветные горничные в наколках, которые орудуют этими приборами, звонят по телефону друг дружке из дома в дом, болтают в то время, как жены, в сандалиях и в брюках, с покрытыми лаком ногтями на ногах, попыхивают испачканными губной помадой сигаретками, набивая покупками сумки в бакалейных лавках и магазинах.

Или так оно всегда бывало и, казалось бы, должно быть; в воскресенье они даже и не заметили бы, сочли бы это в порядке вещей, что никто не включает и не выключает жужжащего пылесоса, не щелкает выключателем электроплиты, ибо это день отдыха или, может быть, день, посвященный какому-нибудь событию вроде крестин или торжественных похорон, или все уехали на пикник, но сегодня понедельник, новый день, новая неделя; отдых и потребность заполнить время и убить скуку – все это позади, дети со свежими силами – в школу, супруг и отец – за прилавок, или в банк, или толочься в контору «Вестерн Юнион»[123], куда ежечасно поступают сообщения о ценах на хлопок; сейчас уже время завтрака, и спешки, и столпотворения всеобщего исхода из дому, а все еще нигде не видно негров – ни молодых девушек с выпрямленными волосами, накрашенных, в ярких, нарядных модных платьях, заказанных по почте, – они даже не надевают своих франтоватых наколок и фартучков, пока не переступят порога белых кухонек, – ни пожилых негритянок в длинных, по щиколотку, ситцевых или клетчатых холстинковых платьях, сшитых дома, так же как и те длинные простые передники, которые они носят все время, и это уже перестало быть признаком или принадлежностью их работы, а стало просто одеждой, ни даже мужчин-негров, которые должны были бы сейчас подстригать изгороди и газоны, ни даже (они сейчас ехали через Площадь) уличных метельщиков из городской артели, которые сейчас должны были бы поливать мостовые из шлангов, выметать вороха брошенных воскресных газет и коробок из-под сигарет; они переехали Площадь и остановились у тюрьмы, здесь дядя тоже вышел, и они с мисс Хэбершем пошли по дорожке к крыльцу, поднялись на ступеньки и прошли через галерею в комнату с по-прежнему распахнутой настежь дверью, против которой все еще стоял придвинутый к стене пустой стул Легейта, и он опять с усилием выкарабкался из долгого, мягкого, безвременного, черного провала сна и опять, как всегда, убедился, что время даже и не двинулось с места, дядя все еще только надевает шляпу и поворачивается, чтобы спуститься с крыльца. А потом они остановились у своего дома, и Алек Сэндер тут же выскочил из машины, побежал кругом и скрылся за домом, а он сказал: