Свет в августе. Деревушка. Осквернитель праха (сборник) - Уильям Фолкнер

– Но ему же надо спать! Он даже не ложился совсем!

И он уже остановился и стоял, пока дядя не заговорил, не зашипел на него:

– Иди же. Ну, что ты стал? Ты что, не знаешь, что она напористей, чем ты и я оба вместе, так же как вот старуха Хэбершем оказалась напористее, чем вы с Алеком Сэндером; ты-то, может быть, еще и решился бы поехать без того, чтобы она тебя потащила за руку, но Алек Сэндер – никогда, да и за тебя я, по правде сказать, не ручаюсь, не уверен, как бы ты, когда до дела дошло… – И тут он зашагал рядом с дядей, и они подошли к пикапу мисс Хэбершем, который стоял позади дядиной машины (она была в гараже вчера в девять вечера; потом, когда будет время, не забыть спросить дядю, куда его посылала мама разыскивать его). – Беру свои слова обратно, – сказал дядя. – Забудь, что я говорил. Устами младенцев, и сосунков, и старух…[121] – перефразировал он. – Что правда, то правда, и так вот нередко правду и узнаешь, только не очень приятно, когда тебе ее в три часа ночи прямо в лицо швыряют. И потом, не забудь еще свою мамочку, на что ты, конечно, и не способен – об этом она уже давно позаботилась. Запомни только, что они могут вынести все, признать любой факт (это только мужчины увиливают от фактов) при условии, что им не придется столкнуться с ним лицом к лицу; они могут принять его, отвернув голову и вытянув назад одну руку – как политикан, когда берет взятку. Ты посмотри на нее; она может прожить благополучно и счастливо долгую жизнь, но в своем нежелании простить тебе, что ты уже дорос до того, что сам можешь застегивать себе штаны, – в этом она никогда ни на йоту тебе не уступит.

И все еще было далеко до света, когда дядя остановил машину у ворот дома шерифа и они пошли по дорожке к крыльцу и поднялись на веранду дома, который он снимал. (Поскольку он не мог сам себе передавать полномочия, то, хотя он прошел на выборах теперь уже третий раз, время перерывов от одного переизбрания до другого было почти вдвое больше его двенадцатилетней службы. Он был из крестьянской семьи, фермер, сын фермера, когда его выбрали первый раз, а теперь и ферма и дом, где он родился, стали его собственными; в городе он снимал дом и жил в нем все время, пока состоял на своем посту, но каждый раз, когда срок его службы истекал, он возвращался к себе на ферму и жил там до тех пор, пока снова мог выставить свою кандидатуру, и его снова выбирали – в шерифы.)

– Надеюсь, что он спит не так, что его не добудишься, – сказала мисс Хэбершем.

– Он не спит, – сказал дядя. – Он готовит себе завтрак.

– Готовит завтрак? – сказала мисс Хэбершем, и тут он увидел, что, несмотря на свою прямую спину и эту шляпку, которая, ни разу не шелохнувшись, не сдвинувшись, сидела прямо на самой макушке, будто не приколотая булавкой, а просто от такой неподвижно устойчивой посадки шеи, как у негритянок, которые носят на голове всю многосемейную стирку, она совсем обессилела от перенапряжения и от этой ночи без сна.

– Он деревенский человек, – сказал дядя. – Для него всякая еда с утра, как только рассветет, – настоящий обед. Миссис Хэмптон сейчас в Мемфисе у дочери, которая вот-вот родит, а единственная женщина, которая станет готовить человеку завтрак в половине четвертого утра, – это жена. Ни одна городская кухарка не согласится на это. Она придет в свое время, около восьми, и вымоет посуду. – Дядя не постучался. Он начал было открывать дверь, потом остановился и, оглянувшись, посмотрел мимо них двоих, туда, где у нижних ступенек крыльца стоял Алек Сэндер. – Не думай, что ты увильнешь оттого только, что твоя мама не голосует, – сказал он Алеку Сэндеру. – Иди-ка и ты сюда.

Затем дядя открыл дверь, и на них сразу пахнуло запахом кофе и жареной свинины, и они пошли по линолеуму к слабо пробивавшемуся свету в глубине передней, потом по линолеумовой дорожке через столовую, обставленную старомодной мебелью, взятой напрокат в Грэнд-Рэпидсе, и вошли в кухню, где ярко и весело пылала топившаяся дровами плита, а у плиты над шипящей сковородкой стоял шериф в нижней сорочке, в брюках со спущенными подтяжками, в носках и с всклокоченными после сна волосами, торчащими во все стороны, как у десятилетнего мальчишки, – в одной руке мешалка для теста, в другой – кухонное полотенце. Шериф уже повернул свое громадное лицо к двери, прежде чем они вошли, и он увидел, как его маленькие жесткие светлые глаза скользнули с дяди на мисс Хэбершем, на него и потом на Алека Сэндера, и за эту секунду глаза его не то чтобы расширились, но маленькие твердые черные зрачки сжались на миг до булавочной головки. А шериф все еще ничего не говорил, только уставился теперь на дядю, и теперь маленькие твердые зрачки как будто даже опять расширились – как вот когда переводишь дыхание и перестает теснить в груди, – и в то время, когда все они трое стояли молча, не сводя глаз с шерифа, дядя быстро, сжато и коротко рассказал все с того момента накануне вечером, когда он увидел, что Лукас хочет ему что-то сказать – или, вернее, попросить о чем-то, – и до того, как он десять минут тому назад вошел к дяде в комнату и разбудил его, и, когда он замолчал, они снова увидели, как маленькие жесткие глаза скользнули, мигая – флик, флик, флик, – по их трем лицам и опять уставились на дядю, чуть ли не на двадцать секунд и уже не мигая.

– Вы бы не явились ко мне с эдакими россказнями в четыре утра, если бы это не была правда, – сказал шериф.

– Вы слушаете не только двух шестнадцатилетних мальчишек, – сказал дядя. – Напоминаю вам, что мисс Хэбершем была там.

– Можете не напоминать, – сказал шериф. – Я этого не забыл. И вряд ли когда-нибудь забуду. – И шериф повернулся. Громадный человек, и уже далеко за пятьдесят, никто бы и не подумал, что он может так быстро двигаться, да оно даже как будто и незаметно было, однако он уже успел снять другую сковородку с гвоздя на стене за плитой и уже почти повернулся к столу (где только сейчас он заметил, увидел половину копченого окорока), а казалось, он даже еще и не двинулся, взял большой кухонный нож, лежавший около окорока, и все это прежде, чем дядя успел заговорить:

– Так вот, как мы это успеем? Вам придется ехать за шестьдесят миль в Гаррисберг к районному прокурору и взять с собой мисс Хэбершем и этих мальчиков в качестве свидетелей и постараться убедить его подать ходатайство об эксгумации трупа Винсона Гаури…

Шериф быстро вытер ручку ножа полотенцем.

– Мне кажется, вы сказали, что в этой могиле нет Винсона Гаури.

– Официально он там, – сказал дядя. – По актам гражданского состояния нашего округа он там. И если вы, живя здесь и зная мисс Хэбершем и меня на протяжении всей вашей служебной карьеры, считаете нужным спрашивать меня об этом дважды, как же, по-вашему, отнесется к этому Джим Холладей? Затем вам надо будет ехать шестьдесят миль обратно с вашими свидетелями и этим ходатайством и убедить судью Мэйкокса выдать ордер…

Шериф бросил полотенце на стол.

– А надо ли? – мягко и как-то почти рассеянно бросил он; и тут дядя остановился, не договорив фразы, и уставился на него, а шериф повернулся от стола с ножом в руке.

– А-а! – сказал дядя.

– И вот я еще о чем подумал, – сказал шериф. – Удивляюсь, как вам это не пришло в голову. А может, приходило.

Дядя все смотрел на шерифа. И вдруг Алек Сэндер – он даже не вошел, а стоял позади всех в дверях из столовой в кухню – сказал ровным, безразличным голосом, как будто машинально читая какое-то ловко составленное объявление, рекламирующее что-то, чего у него нет, да вряд ли когда-нибудь и понадобится:

– А может, это и не мул был. Может, это была лошадь.

– Ну, может быть, теперь до вас дошло, – сказал шериф.

– А-а! – сказал дядя. – Д-да-а, – протянул он. Но тут же вмешалась мисс Хэбершем. Она окинула Алека Сэндера быстрым суровым взглядом и теперь снова устремила взгляд на шерифа, такой же суровый и острый.

– И до меня тоже, – сказала она. – И я полагаю, мы как-никак заслужили, чтобы вы тут не секретничали.

– Я тоже так полагаю, мисс Юнис, – сказал шериф. – Да вот только того, с кем надо было это выяснить, – его здесь сейчас нет.

– Ах вот что, – сказала мисс Хэбершем. И сейчас же прибавила: – Ну да. Конечно, – сказала она, уже шагнув, и, поравнявшись с шерифом на полдороге между столом и дверью, взяла у него из рук нож и подошла к столу, а он пошел к двери, и дядя, а потом он и за ним Алек Сэндер – все посторонились, чтобы дать ему пройти, и он вышел, прошел через всю столовую в темную переднюю и закрыл за собой дверь; и он подумал: почему шериф не оделся как следует, как только встал; человеку, который привык, или ему приходится, или почему бы то ни было надо вставать в половине четвертого утра и готовить себе завтрак, казалось бы, ничего не стоило подняться на пять минут раньше и надеть верхнюю рубашку и башмаки, и тут мисс Хэбершем что-то сказала, и он вспомнил о ней; ну конечно, присутствие дамы – вот почему он пошел надеть рубашку и башмаки, даже не позавтракав; мисс Хэбершем что-то говорила, и он вздрогнул и, не двигаясь с места, очнулся – он, наверно, заснул на несколько секунд, а может быть, даже и минут, стоя вот так же, как спит лошадь, но мисс Хэбершем все еще только переворачивала свинину набок, чтобы нарезать, и говорила: – Разве он не может позвонить в Гаррисберг и добиться, чтобы районный прокурор позвонил сюда судье Мэйкоксу?