Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах - Натан Альтерман

природы, гнет их в дугу, порабощает.

Временами его внутреннему взору являлся Иерусалим, но он уничтожал эти видения, ибо не было утоления в них.

На привалах, в часы молитв, в минуту, когда люди его утоляли жажду водой из ручья или вином, де Торон переводил угрюмый взгляд с одного на другого, вновь и вновь пытаясь распознать ряженого еврея.

Его первоначальные подозрения уже обернулись твердой уверенностью, как порой случается с человеком, воображающим, что слышится ему издалека некий напев, смутный и грозный, в реальности которого сомневаешься. Некоторое время спустя мелодия, которая поначалу вводила человека в заблуждение, возникает вдруг изнутри, из самой его утробы.

Он обозревал своих людей. Каждого в отдельности, с его гримасами и ужимками — во время еды, в часы веселья, на привале, в походе. Есть ли вообще смысл искать, полагаясь только на свои догадки? В чем оно — это еврейское в евреях? — уж наверняка это не черты лица, не весь облик, а нечто абстрактное, неуловимое. Даже в наших душевных порывах нет различий! Или так: угрожающее, злокозненное присутствие. Вот она, суть измены: внедриться, жить внутри. Пустить корни, произрастать из самого лона. Как любовь, как соитие. Может, растворился еврей среди нас, проник повсюду, частица тут, частица там, и зараза гнездится в каждом.

Однажды, под вечер, когда они остановились невдалеке от древних римских руин, разрушаемых мощными корнями и запустением, обратился сеньор к Клоду — Кривое Плечо:

«Писано ли в одной из твоих книг, что волк сумеет прикинуться овцой, да так, что даже охотник не узнает его?»

Ответ Клода, возможно, в улучшенном виде записан в его хронике:

«На вопрос моего господина ответил я образно, приведя простую притчу, в духе мудрости древних. Сладчайшее из яблок будет первым, которое поразят гниение и порча. Волк в овечьей шкуре, в силу природы вещей, будет больше овцой, чем сама овца. И о том подан нам знак: кто обнимал Спасителя нашего, кто запечатлел поцелуй на ланитах Его, кто расточал чрезмерные ласки и сладкие речи — не тот ли, кто предал Его за тридцать сребреников, — предатель Иуда Искариот? Хитер, Сатана, мой господин, хитер, изворотлив, а мы, добрые христиане, люди наивные. И если не снизойдет на нас Милость Небесная — все мы, до единого пропадем в сетях, раскинутых у ног наших».

6

Был среди них один человек по имени Андреас Альварес, игравший на свирели. Все свое время проводил он со слугами, убогими и блудницами, веря, что сила его игры способна возвысить самые грубые души, даже души коней и собак. Он отказался от вина и мяса, навязал на шею цепь с тяжелым камнем, дабы пригнуть себя к земле, поскольку знал, что он — человек низменный. Быть может, старался он исторгнуть из плоти своей грех, который совершил либо намеревался совершить когда-то. Он прозвал себя «Дитя Смерти» и надеялся быть убитым по пути в Иерусалим.

Однажды пало на него подозрение. Велели ему провести руку через огонь, чтобы выведать, в чем его суть. Обуян страхом, а может, одержим радостью в преддверии очищающего испытания, он пришел в сильное волнение и весь обливался потом. И когда вынул руку из огня — была она влажна, будто из купели. Проступили лишь слабые ожоги, и мнения на его счет разделились. Но именно потому, что Андреас вопил, будто гнездится в нем скверна, и молил своего господина о смерти, его оставили в живых, чтобы испытывать дальше.

Были там еще три единоутробных брата, из кельтов. Братья эти проявляли гнусную склонность дико хохотать над тем, что осмеянию не подлежит, например, над трупом лисы или стволом дуба, пораженного молнией, либо над плачущей женщиной. На ночных стоянках они обычно разжигали небольшой костер, устраивались вокруг огня и вели долгие беседы на непонятном языке, полном резких созвучий.

Каждое воскресенье эти три брата совершали мрачный ритуал: громоздили груду камней, забивали птицу и проливали птичью кровь в огонь, разведенный в одной из впадин. Наверное, так взывали они к душе своей матери и заклинали ее.

Братья-кельты отличались сверхъестественной меткостью, и свойство это сильно раздражало их господина. Случалось, развлекались они стрельбой из лука по птицам в небе и единой стрелой поражали их влёт. Иногда швыряли камень в кромешную тьму лишь на шорох крыл, и сраженная птица падала наземь.

Однажды вечером Клод — Кривое Плечо явился к ним с приказом: пусть поумерят свой смех, как подобает людям, идущим в Святой поход; пусть прекратят говорить на своем поганом наречии и позволят досмотреть их котомки. А кроме того, желая убедиться, что нет среди братьев обрезанных, задумал Клод улучить минутку и подглядеть за каждым, когда будут справлять свою малую нужду.

Клод, надо сказать, любил исполнять подобные миссии, любил, ибо сознавал всю их унизительность. Ведь сказано: униженные возвысятся, а падшие воспрянут.

Из Гренобля неспешно продолжал отряд свой путь на восток.

Сеньор предпочел держаться поодаль от главных дорог. Жался к местам позабытым. Порою решал оставить даже тропинки, пробираясь лесом и пустошью. Выбирал глухомань, не заботясь о кратчайшем пути. В сущности, каждое утро Гийом де Торон сызнова определял направление — просто скакал навстречу восходящему солнцу, пока лучи заката не касались тыльной стороны его шлема. Законы Вселенной объяснялись им просто: идущий за Светом движется ко Святому Граду. Всей мерой любви, отпущенной его усталой душе, любил он Иерусалим. Он верил неколебимо, что в Иерусалиме можно умереть и родиться вновь очистившимся.

Вот так, пока осень мягко, словно ласкаясь, стучит кулачком по их спинам, двигались путники вдоль горных отрогов, нащупывали дорогу сквозь туман, постепенно спускаясь со склонов в долину реки По. Не было