Иллюзии ночей - Вероника Черных

В Уфу поезд прибыл около пяти утра. В пять Мирра стояла в будке переговорного пункта на вокзале и обиженно звонила Веньке домой: уж теперь он точно не метался в её поисках по Тюбукскому перекрёстку, а блаженствовал себе дома.

Он поднял трубку почти сразу: видно, маялся от перепуга.

– Мирра?! – крикнул он от имени всех своих изорванных в клочья нервов.

Мирра в голос разрыдалась:

– Где ты был?!

А он:

– Я тебя искал!!!

А Мирра:

– Не искал!

А он:

– Я тебя вообще не видел!

А Мирра:

– Нет, видел! Я в автобусе сидела, тебе из окна махала!

И – в новый рёв. Савранский проорал ей прямо в ухо:

– Бери билет и приезжай назад!!!

– Ла-а-адно! – прохныкала Мирра.

Вышла из кабины, смущённо и облегчённо вытирая глаза и нос. Хорошо, что в пять утра в переговорку ещё не набился народ. Но девушка всё равно не осталась без внимания.

– Девочка, – сострадательно проговорила диспетчер, – да не переживай ты так, они все такие сволочи, они все изменяют, не верь им!

Мирра хлопнула очами, выдавила из себя кивок и зигзаг неполноценной улыбки и выпорхнула в холодное утро.

Снова Уфимский вокзал, поезд и Челябинск. На этот раз первое, что увидела Мирра, едва живой выползая на перрон, – спешащего к ней Веньку Савранского, бледного, как первый снег, с огромными тревожными глазами. И без цветов.

Мирра, пытаясь сурово глядеть ему в глаза, хотя сердце вздымалось и лопалось от счастья, насмешливо спросила:

– Что ж ты без роз-то приехал меня встречать?

Вениамин глянул на неё живым упоительным взглядом и откровенно признался:

– Ты что?! Я боялся, что ты меня этими шипами – да по морде!

Белый «пирожок» унёс Мирру в баню. По дороге страдалица показала возлюбленному, в каком бетонном архитектурном ухищрении она провела несколько промозглых часов своего дня рождения…

– Я тебе всё компенсирую, – обещал Вениамин, сверкая всем своим широким лицом.

И компенсировал.

20-30 сентября, 1-13 октября 2011

ДЕТИ ОДНОГО РАССВЕТА

Дождь едва моросил, неслышный и неразличимый в тёмной серости первого летнего утра. На городских улицах никого: суббота, каникулы, отпуска… Садоводы и то пока глаза продрать не в состоянии.

Хорошо!..

Кирилл Тихонович Чепегин глубоко вдохнул влажный воздух, сморгнул щекочущую крохотную каплю дождя, стукнул палкой о мокрый асфальт, будто проверяя, не скользкий ли; наоборот – не омягчел ли? После ночных небесных излияний асфальт исчеркали розовые палочки мёртвых дождевых червей.

Кирилл Тихонович вздохнул и примерился к асфальту, чтобы сделать первый шаг.

Где его ноги, где? Куда подевалась стремительность его походки? Сгинула в густой чаще времени, где каждое дерево – прожитый им год. Девяносто два дерева уж стоят в мысленном том лесу. Чем больше деревьев, тем меньше сил… Истёрлись суставы, охрупчали кости, иссохли клеточки, замедлила своё течение старая кровь…

Хватит бы уж сажать деревья в чаще времени, но нет, не забирает Господь душу Кирилла Тихоновича, бережёт для чего-то. Для чего?..

Для того, чтоб первым в городе встречать рассвет?

Сегодня он припоздал. Никак не мог проснуться. Одеваться ему вообще дело сложное и тяжёлое. Прежде жена помогала, Мария Дмитриевна, а два года назад умерла, и Кирилл Тихонович с тех пор наступающий день отживал, как последний, тоскуя об ушедшей любимой, об ушедших силах, об ушедших возможностях.

Он шёл встречать свой рассвет медленно, но упрямо, заставляя себя двигаться, несмотря на боль.

Улицы, улицы, перекрёстки, скверы, аллеи, площадь, трамвайные пути, задворки, контейнер для мусора, лысая тропинка, куст акации – и вот, наконец, река.

Его река.

Он помнил её с детства – полноводную, быструю, чистую, рыбную, с деревянным мостам, с которого ловили рыбу, горожане от мала до велика. Он помнил её раненую войной и кипевшую, бурлящую Победной весной сорок пятого. Он помнил её очищенною, спокойною, обустроенною. А теперь она едва тащится мелководьем, устало неся в себе груду мусора, созданного жестоким разумом и брошенного «бельмешкиной душоночкой», не видящего дальше своей преступной руки.

Несчастная река, несчастная душа, которую триста лет назад отыскали первопроходцы и заложили на ней город. Вот не повезло бедняжке…

Берег, устланный юной любопытной травкой, с удовольствием играющей с ветром и дождём, украшали несколько старых тридцатилетних, а то и поболе, яблонь, которые посадили комсомольцы восьмидесятых. Окаймляла их ольха – «дикая, но симпатичная»: зелёноствольная, с пушистыми гусеничками серых кудрявых серёжек. Ольховый пух летал несколько дней, нахальный и приставучий. Затем устлал полупрозрачным тёплым снегом зелёную траву и уютные закуточки.

Дождь сбил опустевшие гроздья, большинство теперь распластались на асфальте, будто мохнатые толстые гусеницы.

Яблони медленно облетали, сыпля белоснежный цвет на зелёную землю и дорожки и покрывая пространство вокруг себя первозданным снежком из тысяч и тысяч лепестков.

Тучи уползли на запад, открыв чистое, безцветное небо. Вот-вот удалится недовольной матроной последняя непогодная туча, и солнце безпрепятственно пошлёт на город свет и близкую синеву, согретую летним теплом…

Добравшись до старой железной скамеечки, Чепегин сел на неё, опёрся на палку, обвёл внимательным взором вечные берега. И обнаружил, что не один. Неподалёку устроилась с мольбертом тоненькая девушка с длинными, ниже талии чёрными волосами. Правда, она не рисовала, а просто стояла возле мольберта с бумажным листом, чуть тронутым карандашом, и зачарованным взглядом смотрела на яблони-невесты, ронявшие частица своего свадебного убранства на зелёные пучки остреньких травинок.

Чепегин загляделся на необычное восточное лицо. На китаянку не похожа: бледная кожа, высокий лоб, удлинённые глаза цвета горького шоколада… Японское что-то. Очень красиво.

Очень красиво: хрупкая японская красавица с кистью в руке, начатый рисунок на мольберте и белоснежный яблоневый сад с покрывалом из слетевших лепестков вокруг стволов. А с горизонта стремится подняться ввысь новое ослепительное солнце…

Чепегин наслаждался: необыкновенный сегодня рассвет! Так бы и сидел, и сидел на старой железной скамейке, любуясь чудесной, нереальной для городской суеты и прозаичности картиной, забыв о старости, проблемах и боли…

Девушка вдруг очнулась и протянула к мольберту кисть, которую она макнула в краску на палитре.

Чепегин сгорал от любопытства: как она там рисует? Что в итоге получится? Подойти ему показалось неловко: человек делом занят, творит, а он тут замаячит… Кому понравится? Мазильщику по заборам и стенам, разве что…

Он сидел и с удовольствием делал сразу два дела: оценивал сегодняшний рассвет, начавшийся так старо и уныло, а теперь сулящий яркий молодой день, и следил за работой юной, японского оттенка таинственности и притягательности, художницы.

Разгорелось солнце, засинело небо, забелили убегавшие вслед за циклоном отставшие легкомысленные облачка, не накопившие пока в себе тяжесть ливней и затяжных дождей, а художница, попав из термоса чай, всё писала красками, а Чепегин всё сидел в надежде увидеть первое запечатлённое кистью первое летнее утро, и казалось, что он готов лелеять свою надежду до самого вечера.

Но тут на берег забрели мужики средних лет с планами облегчиться и опохмелиться перед работой, и пришлось возвращаться домой и Чепегину, и девушку японского оттенка.

– Успели? – посочувствовал Чепегин, когда она проходила мимо.

Художница, улыбнувшись, кивнула, сказала с акцентом:

– Почти успела. А вы успели?

Он понял, что она имела в виду, подивился её взрослой проницательности, ответил:

– Успел.

Он успел досмотреть рассвет и оставить в себе его частичку.

Девушка неожиданно распаковала папку, достала лист и протянула его Чепегину:

– Примите, пожалуйста, подарок.

Чепегин разволновался:

– Подарок?! От Вас?! Да что вы! Это наоборот бы: мне вам дарить!

– Нет, пожалуйста, примите. Мне будет приятно. Вы и я – дети одного рассвета. Хотя на рисунке не рассвет… Вам нравится?

Чепегин с трепетом принял от неё лист. Этюд невесты-яблони, утопающей в шёлке сброшенных лепестков заворожил его. Потом он забезпокоился:

– Дорого ж это.

– Не дорого. Дёшево. Обыкновенно. Возьмите. Я запомнила. Я ещё напишу.

– … Благодарю Вас..

Чепегин неуклюже поднялся, преодолевая боль в ногах, выпрямился, поклонился, принимая драгоценный лист. Японская девушка оглянулась на яблони и сказала:

– Я сегодня чувствовала себя принцессой, идущей к своему принцу по ковру из лепестков. Никогда такого… никогда… а сегодня иду по лепесткам… как принцесса... И ничего не жалко.

Девушка с оттенком японского приподнялась на цыпочках и поцеловала ненакрашенными губами морщинистую стариковскую щёку.