Тесей. Бык из моря - Рено Мэри

Голоса опускались и воспарялись, снова опускались и вновь взлетали вверх. Так завывает северный ветер в горных ущельях; так стенает тысяча вдов за стенами горящего города; так воют волчицы на луну. А под этим хором, над ним – в его и моей крови, черепе и чреве гудел мощный гул гонга.

Голос его сводил меня с ума, он омывал мое тело снова и снова, и я начинал ощущать в себе целеустремленность безумца. Я должен убить своего противника и остановить этот грохот.

И, наливаясь яростной силой, руки мои и спина ощутили, как слабеет соперник. С каждым ударом гонга сила оставляла его. Это смерть пела для Керкиона, окутывала его своей дымкой, прижимая к земле. Все было против него: народ, мистерия и я. Но он сопротивлялся отважно.

Он попытался задушить меня, но, ударив обеими ногами, я отбросил его назад. Он был оглушен падением, и, прыгнув, я схватил его за руку и перевернул. Царь лежал лицом вниз, а я сидел на его спине, не давая подняться. Напев превратился в длинный стон и смолк, прогремел последний удар гонга и стих.

Лицо его утопало в пыли; но я ощущал его настроение, стараясь понять, что еще можно предпринять, и тут осознал, что поединок окончен. В этот самый миг гнев мой утих. Забыв о своей боли, я помнил лишь о его мужестве и отчаянии. «Зачем брать на себя его кровь, – подумал я. – Он не причинил мне вреда, я лишь осуществил его мойру».

Чуть переместив вес, с осторожностью, чтобы он не смог выкинуть какой-нибудь трюк, я позволил ему поднять голову из пыли. Но он глядел не на меня – на черную расщелину под скалой. Это был его народ, и нити их жизней переплетались. Ему не спастись.

Я поставил колено ему на хребет. Удерживая поверженного соперника – он был не из тех, перед кем можно открыться даже на пядь, – я обхватил его голову и запрокинул назад так, что напрягся позвоночник. А потом тихонько спросил его на ухо – ведь это не касалось окружавших нас людей, которые не жертвовали ничем:

– Это должно случиться сейчас?

Он шепнул в ответ:

– Да.

– Тогда очисти меня от вины в твоей смерти перед подземными богами.

Он ответил:

– Будь от нее свободен, – и добавил несколько слов на своем языке, но я поверил ему и резко рванул назад его голову, так что хрустнул хребет. Я поглядел на него: в глазах Керкиона еще как будто теплилась жизнь, но, когда я повернул его голову на сторону, она уже погасла.

Я поднялся на ноги и услышал всеобщий и единый вздох облегчения, словно бы все разом закончили заниматься любовью. «Так это начинается, – сказал я себе, – и лишь богу ведом конец».

Они принесли носилки и переложили на них царя. Со стороны трона донесся заунывный вой. Царица ринулась вниз и упала на труп, растрепав свои волосы, царапая грудь и лицо. Она казалась женщиной, потерявшей своего дорогого господина, мужа, уведшего ее девой из родительского дома, больше того – лишившейся единственной опоры и оставшейся с малыми детьми. Она рыдала так искренне, что я застыл в изумлении. Все женщины вокруг тоже голосили и завывали, и я понял, что таков здесь обычай.

Они отправились прочь, рыдая, стараясь умилостивить новую тень. Оставшись в одиночестве посреди глазеющих незнакомцев, я хотел спросить: «Что же теперь?» – но единственный знакомый мне человек был уже мертв.

Наконец явилась старая жрица и повела меня к святилищу. Она поведала мне, что оплакивать царя положено до заката, а потом меня очистят от крови, чтобы я мог в тот же день сочетаться с царицей.

В комнате, где стояла ванна из раскрашенной глины, жрица омыла меня и перевязала раны. Все здесь говорили по-эллински, но с местным акцентом – шепелявя и пришептывая. В их собственной речи слышались и наши слова. В Элевсин приходило много кораблей, здесь смешивались и кровь, и языки. Меня облачили в длинное белое одеяние, расчесали волосы, дали вина и мяса. А потом делать было нечего – оставалось лишь слушать рыдания, ждать и думать.

Ближе к закату я услыхал, как по длинной лестнице спускается погребальное шествие. Вопли плакальщиц накладывались на погребальные гимны, звучали авлосы,[50] ударяли друг о друга диски из звонкой бронзы. Из окна я видел длинную вереницу женщин в багряных одеждах под черными покрывалами. Когда орены[51] окончились, раздался яростный вопль, в котором слились триумф и горе. Я понял, что царь отправился домой.

Вскоре после того, в начале сумерек, явились жрицы, чтобы отвести меня на обряд очищения. Окно озарили кровавые отблески, и, когда дверь открыли, я увидел пляшущие языки факелов. Огни были повсюду. Насколько мог видеть глаз, они заполняли все окрестности, поднимались к цитадели и перетекали в город. Но вокруг было тихо, хотя из домов вышел весь народ, начиная от двенадцатилетних. Обступившие меня жрицы шествовали в глубоком молчании до самого берега, на котором лежали вытащенные на сушу корабли. Когда вода омыла наши ноги, жрица выкрикнула:

– К морю!

И сразу все направились к воде. Облаченные в белые одежды в них и оставались; многие же – и мужчины и женщины – раздевались донага, совершая это с великой торжественностью и не выпуская из рук горящих факелов. Ночь была тихой, и мириады огненных точек усеяли море; под каждым пламенем рябило в воде его отражение.

Жрица завела меня в воду по грудь и высоко подняла факел, дабы все могли видеть меня. Я очищался от крови; они же, наверно, смывали с себя неудачу и смерть. Я, юнец, убил бородатого мужа; и хотя это чары земли отдали его в мои руки, я гордился победой. Теперь меня ожидала царица, а вместе с темнотой пришло и желание.

За проливом, на берегу Саламина, в домах горели огни. Я подумал о доме, родне и Калаврии за водами. Все здесь было мне чуждым, кроме моря, которое принесло моего отца к матери. Развязав пояс, я снял облачение и отдал его жрице. Она казалась удивленной, однако я погрузился в воду и поплыл от берега, в глубь пролива, подальше от людей. Позади меня огненной пеной прибоя мерцали на берегу факелы, а над ними торжественно светили звезды.

Отдавшись волнам, я ощутил покой, а потом сказал:

– Посейдон синекудрый, колебатель земли, Отец коней! Ты господин богини. Если я хорошо служил в Трезене твоему алтарю, если ты присутствовал при моем зачатии, веди меня вперед к моей мойре; будь моим другом в этой земле женщин.

Я перекувырнулся в воде, чтобы плыть назад. Вода хлынула в уши, принося с собою гул прибоя, и я подумал: «Да, он помнит меня» – и поплыл назад. Старшая жрица размахивала своим факелом и во все горло вопила: «Где царь?», словно старая нянька, не заметившая, как подросли ее дети. Именно поэтому, как мне кажется, я подплыл к ней под водой и со смехом вынырнул под самым ее носом. От неожиданности она подскочила и едва не погасила факел. Я уже рассчитывал получить удар в ухо, но она лишь поглядела на меня, что-то буркнула по-минойски и покачала головой.

Возвращаясь к берегу, я с недоумением ощущал, как щиплет соль мои раны, – мне казалось, что после поединка прошел целый год. Ну а в глазах народа, как нетрудно понять, царь Керкион сгинул, словно его и не было. Но, взглянув на площадку, где все было озарено светочами, я увидел возле расщелины женщину; уткнувшись лицом в голые колени, она замерла, как мертвая, рассыпав вокруг свои волосы. Какие-то женщины со ступеней звали ее. Потом, квохча, сбежали вниз, подняли ее на ноги и повели во дворец.

В доме святилища я обсушился, умастился и вновь причесался. Мне принесли расшитую тунику, ожерелье из золотых подсолнухов и царское кольцо. На нем была вырезана фигурка богини, ей поклонялись женщины и юноша, изображенный маленьким. На скуле моей остались ссадины – там, где кулак Керкиона повредил этим кольцом мою кожу.

Приготовившись, я попросил принести меч. Они с удивлением взглянули на меня и ответили, что оружие мне не потребуется.

– Надеюсь на это, – заметил я, – но, поскольку это я иду в дом своей жены, а не она в мой, мне подобает быть при оружии. – Они словно бы ничего не поняли. Я не мог сказать, что это меч моего отца, и продолжал: – Оружие это дала мне мать.