Измеряя мир - Даниэль Кельман

Там были сотни трупов, каждый в своей собственной корзине из пальмовых листьев: костяшки рук обхватывали колени, череп прижат к груди. Те, что подревнее, уже полностью превратились в скелеты, другие находились в разных стадиях разложения: пергаментные лоскуты кожи, внутренности в виде засохших комков, глаза, черные и маленькие, как фруктовые зернышки. У многих мясо уже давно было обглодано с костей. Шум реки сюда не доносился; было так тихо, что они слышали собственное дыхание.

Как здесь мирно, сказал Бонплан, совсем не как в других пещерах. Там везде мертвецы, а тут только их останки. Здесь чувствуешь себя в полной безопасности.

Гумбольдт вытащил несколько трупов из корзин, отделил головы от позвоночника, выломал зубы из челюстей и сорвал с пальцев кольца. Трупик ребенка и трупы двух взрослых он завернул в простыни и прочно связал в один узел, так что груз спокойно можно было нести вдвоем.

Вы это серьезно? спросил Бонплан.

Пора уже взяться за узел, нетерпеливо сказал Гумбольдт, одному мне до мулов это не донести!

Они вернулись в миссию довольно поздно. Ночь была ясной, звезды светили необычайно ярко, тучи насекомых излучали красноватый свет, пахло ванилью. Индейцы молча отступили назад. Старухи выглядывали из окон. Дети убежали подальше. Мужчина с раскрашенным лицом перегородил им путь и спросил, что у них в узле.

Разное, сказал Гумбольдт. Одно, другое…

Пробы камней, сказал Бонплан. Растения.

Абориген скрестил руки.

Кости, сказал Гумбольдт.

Бонплан сжался.

Кости?

Крокодилов и сирен, сказал Бонплан.

Сирен, повторил мужчина.

Гумбольдт спросил, не хочет ли он взглянуть.

Пожалуй, не стоит. Мужчина, помедлив, отошел в сторону. Пожалуй, я поверю вам на слово.

В последующие два дня им пришлось нелегко. Они не могли найти индейцев-проводников, чтобы осмотреть окрестности, и оказывалось, что даже иезуиты все время куда-то спешили, когда Гумбольдт к ним обращался. Эти люди такие суеверные, писал он своему брату, по ним видно, насколько долог путь к свободе и разуму. К счастью, мне удалось поймать нескольких маленьких обезьян, которых еще не описывал ни один биолог.

На третий день двое добровольцев, только слегка поранившись, переправили лодку в целости и сохранности через пороги. Гумбольдт одарил их немного деньгами и дал несколько цветных стеклянных шариков для игры, приказал погрузить в лодку ящики с инструментами, клетки с обезьянами и узел с трупами. При расставании он заверил отца Цеа в своей безграничной благодарности.

Он должен быть осторожным в пути, сказал отец Цеа. Иначе все может быстро закончиться.

Подошли четверо гребцов, и началась бурная дискуссия по поводу погрузки. Сначала собака, а теперь еще и это! Хулио показал на узел с трупами.

Гумбольдт спросил, уж не боятся ли они.

Конечно, сказал Марио.

Но чего? спросил Бонплан. Что мертвецы вдруг воскреснут?

Именно этого, подтвердил Хулио.

Во всяком случае, сказал Карлос, это будет стоить дорого.

Река за порогами была еще очень узкой, лодку то и дело кидало на быстринах из стороны в сторону. Воздух был пропитан бурлящей пеной и брызгами волн, скалы проносились в опасной близости от них. Москиты не знали пощады: неба просто не было видно, сплошь тучи насекомых. Вскоре они уже привыкли к кровавым укусам и перестали убивать москитов.

Следующая иезуитская миссия угостила их паштетом из термитов. Бонплан отказался есть, а Гумбольдт немного попробовал. Потом извинился и исчез в ближайших кустах.

Не то чтобы это было совсем лишено интереса, сказал он, возвратившись. Как-никак, а это одна из возможностей решения проблемы питания в будущем.

Здесь кругом ни души, сказал Бонплан. Единственное, чего здесь навалом, так это еды!

Главарь деревни спросил, что у них в узле. У него возникло страшное подозрение.

Кости сирен, сказал Бонплан.

Они так не пахнут, возразил главарь.

Ну, ладно, воскликнул Гумбольдт, он признается. Но эти мертвецы такие древние, что их даже трупами нельзя назвать. В конце концов, весь мир состоит из одних останков мертвых! Каждая горсть земли была когда-то человеком, а до него еще и другим человеком, и каждой унцией воздуха тысячу раз дышали умершие. Ну и что из того, в чем проблема?

Он ведь только спросил, робко сказал главарь.

Дабы спастись от москитов, жители деревни строили глиняные хижины с плотно закрывающимися входами. Внутри жилья они разжигали костер, изгонявший насекомых, после чего вползали в хижину, задраивали вход, гасили огонь и могли побыть несколько часов в горячем воздухе без москитов. В одной из таких хижин Бонплан так долго сортировал свою коллекцию растений, что упал от смрада в обморок. А Гумбольдт сидел рядом, кашляя и ничего не видя в дыму, писал своему брату; задыхающаяся и хрипящая собака лежала подле него. Когда же они, часто моргая, в провонявшей насквозь одежде, хватая ртом воздух, вышли из хижины, навстречу им ринулся какой-то человек, он порывался предсказать им по руке дальнейшую судьбу. Человек был голый, с пестрым раскрашенным лицом и перьями на голове. Гумбольдт отклонил заманчивое предложение, а Бонплан заинтересовался. Предсказатель схватил его пальцы, высоко поднял брови и весело уставился на его ладонь.

Ах, сказал он, больше себе самому. Ах, ах!

Что такое?

Вещун покачал головой.

Наверняка ничего нельзя сказать. Может быть и так, и эдак. Каждый сам кузнец своего счастья. Кто знает, какое оно, будущее?

Бонплан нервозно спросил, что он там видит.

Долгую жизнь. Вещун передернул плечи. Без сомнения.

А как со здоровьем?

В общем и целом, хорошо.

Черт побери! воскликнул Бонплан. Я хочу знать, что означает этот странный взгляд.

Какой взгляд? Долгая жизнь и здоровье. Это написано на руке. И я об этом сказал. А нравится ли господину этот континент?

К чему такой вопрос?

Господин пробудет здесь долго.

Бонплан засмеялся. В этом он очень сомневается. Долгая жизнь, и что же, именно здесь? Наверняка нет. Если только его к этому кто принудит.

Вещун вздохнул и, чтобы внушить ему мужество, ненадолго задержал его руку. А потом повернулся к Гумбольдту.

Тот отрицательно покачал головой.

Это почти даром!

Нет, сказал Гумбольдт.

Быстрым и цепким движением вещун схватил руку Гумбольдта. Тот хотел выдернуть ее, но индеец был сильнее; Гумбольдт, принужденный играть в эту игру, кисло улыбнулся. Вещун нахмурил лоб и подтянул его руку поближе к себе. Он склонился и снова выпрямился. Сощурил глаза, Надул щеки.

Ну, пора бы уже хоть что-то сказать, воскликнул Гумбольдт. У него полно других дел. Если там предначертано что-то скверное, ему это безразлично, он все равно ни одному слову не поверит.

Нет тут ничего скверного.

Тогда что же?

А ничего.

Вещун выпустил руку Гумбольдта. Ему очень жаль, и денег никаких не надо. Он дал осечку.

Как это? Он не понимает, сказал Гумбольдт.

Он тоже. Но там ничего нет. Ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Там, некоторым образом, никто и ничто не просматривается. Вещун внимательно посмотрел Гумбольдту в лицо. Никто!

Гумбольдт уставился на свою ладонь. Что за ерунда!

Определенно, это его вина. Может, он утратил свой дар? Вещун раздавил москита у себя на животе. Может, у него вообще его никогда и не было?

Вечером Гумбольдт и Бонплан привязали собаку у гребцов, чтобы провести ночь без москитов в задымленной хижине. Гумбольдт задремал только на рассвете, обливаясь потом, его глаза горели, а мысли путались от дыма.

Его разбудил шум. Кто-то вполз к нему в хижину и лег рядом.

Что опять такое? пробормотал он, зажег трясущейся рукой огарок свечи и увидел мальчика.

Тебе что тут надо, спросил он, в чем дело и что все это значит?

Мальчик смотрел на него своими узкими, как у зверька, глазами.

Что такое? спросил Гумбольдт, что?

Мальчик глядел в упор. Он был совершенно голый. Несмотря на поднесенную к самому лицу свечу, он не моргал.

Что случилось? прошептал Гумбольдт. Что ты хочешь, дитя?

Мальчик засмеялся.

Рука Гумбольдта дрожала так сильно, что он выронил свечу. В темноте он услышал дыхание — свое и мальчика. Он вытянул руку, чтобы отодвинуть мальчика от себя, но, дотронувшись до его влажной кожи, вздрогнул, его словно током ударило.