Измеряя мир - Даниэль Кельман

Гумбольдт отрицательно покачал головой.

А я встречался, сказал Бонплан. Старый человек, вступивший в Пале-Рояль в спор с кельнерами.

Это точно он, сказал отец Цеа. Здесь еще найдется кое-кто из дряхлых стариков, кто помнит его. И одна женщина, она стареет от порошка одного никудышного медика и никак не может умереть, чудовищное, между прочим, зрелище. Все эти истории заслуживают того, чтобы их выслушать. Позволительно ли рассказать их?

Гумбольдт только вздохнул.

В те времена, начал отец Цеа, Парижская Академия наук послала трех своих самых лучших исследователей — Кондамина, Бугера и Годена, чтобы измерить дугу меридиана и определить длину экватора. Их целью было, прежде всего по эстетическим соображениям, опровергнуть неэстетичный тезис Ньютона, будто Земля сплющивается от вращения.

Отец Цеа несколько секунд сосредоточенно смотрел на стол. Огромное насекомое село ему на лоб. Бонплан инстинктивно вытянул руку, но замер и убрал ее назад.

Измерить экватор, продолжал отец Цеа. То есть протянуть воображаемую линию, какой нет и не было. Хорошо ли они осмотрелись там вблизи экватора? Никаких линий там нет, линии — это совсем в другом месте. Своей костлявой рукой он показал на окно, на заросли кустов, на растения, вокруг которых тучами кружились насекомые. Не здесь!

Линии есть везде, сказал Гумбольдт. Это — абстракция. Там где есть пространство, там есть и линии.

Пространство само по себе — это тоже в другом месте, сказал отец Цеа.

Пространство — оно повсюду!

Повсюду — это выдумки. А вот конкретное земное пространство там, где эти землемеры производили свои измерения. Отец Цеа закрыл глаза, поднял бокал и снова поставил его на стол, не пригубив. Трое мужей работали с невиданной точностью. Тем не менее их данные ни разу не совпали. Две дуговые минуты на измерительном инструменте Кондамина оказывались тремя минутами на таком же инструменте Бугера, а полградуса в телескопе Годена соответственно полутора градусами в телескопе Кондамина. Чтобы провести свою линию, они прибегали к астрономическим измерениям. Таких замечательных переносных часов, отец Цеа скользнул насмешливым взглядом по хронометру на поясе Гумбольдта, тогда еще не было. И вещи еще не привыкли к тому, чтобы их измеряли. Три камня и три листка тогда еще не измерялись количественно одним и тем же числом, как пятнадцать граммов гороха и пятнадцать граммов земли не были одним и тем же весом. К тому же еще жара, влажность, москиты и непрерывный рев и крики диких зверей. Беспричинная и бесцельная ярость охватила ученых мужей. Благовоспитанный Кондамин подметил показания измерительных инструментов Бугера, а тот в свою очередь переломал все грифели Годена. Ежедневно разгорались бессмысленные споры, пока однажды Годен не обнажил шпагу и не умчался в непроходимые тропические леса. Нечто похожее произошло спустя несколько недель и с Бугером, и с Кондамином. Отец Цеа сложил молитвенно руки. Только представьте себе. Такие утонченные господа в париках с локонами, с лорнетами и надушенными платками! Кондамин продержался дольше всех. Восемь лет в джунглях, охраняемый горсткой больных лихорадкой солдат. Он прорубал просеки, а те зарастали, стоило ему только отвернуться, валил деревья, а они за ночь снова вставали; однако же, будучи упорным, он опутал противившуюся природу цифровой сетью, построил треугольники, сумма углов которых примерно приблизилась к ста восьмидесяти градусам, и триангулировал дуги меридиана, кривизна которых выдержала сопротивление воздуха. А потом он представил Академии письменный отчет. Битва проиграна, доказательства свидетельствуют в пользу Ньютона, Земля сплюснута, вся их работа впустую.

Бонплан хватил вина прямо из бутылки. Похоже, он забыл, что на столе стоят бокалы и пить по-другому неприлично. Гумбольдт бросил на него осуждающий взгляд.

Так и случилось, закончил свой рассказ отец Цеа, что посрамленный муж вернулся домой ни с чем. Шел он четыре долгих месяца, к тому же вдоль безымянной реки, которую лишь позднее окрестил Амазонкой. В пути он составлял карты, давал горам названия, измерял температуру воздуха, изучал виды рыб, насекомых, змей и людей. И не потому, что это его интересовало, а чтобы не лишиться рассудка. Он никогда не говорил потом в Париже о вещах, о которых вспоминали его солдаты: гортанные крики и прицельно выпущенные из джунглей отравленные стрелы, ночные огни, а главное, те неуловимые странности жизни, когда реальный мир на минуточку делал шаг в сторону ирреального. Деревья только что выглядели как деревья, а лениво плещущаяся вода в реке была самой обычной, но вдруг содрогался, понимая, что перед тобой мимикрия чего-то инородного. Именно в такие минуты Кондамин и нашел тот канал, о котором все узнали от безумного Агирре. Связывавший две самые большие реки континента.

Гумбольдт сказал, что он докажет, что эта связь существует. Все великие реки связаны друг с другом. Природа — это одно единое целое.

Ах, вот как? Отец Цеа с сомнением покачал головой. Спустя годы, давно уже будучи членом Академии, став старым и знаменитым, когда он уже только изредка просыпался посреди ночи от кошмаров и якобы даже сподобился вновь поверить в Бога, Кондамин сам объявил, что канал — это заблуждение. Между большими реками, сказал он, нет внутри страны никакой связи. Ибо это нарушило бы порядок на континенте, а он этого недостоин. Отец Цеа помолчал немного, потом встал и поклонился. Пусть вам приснятся хорошие сны, барон. И желаю благополучного пробуждения!

Ранним утром их сон прервали крики, какие издают от боли. Одного из прикованных во дворе индейцев избивали кожаными плетьми два священнослужителя. Гумбольдт выбежал во двор и спросил, что здесь происходит.

Ничего, ответил ему иезуит. А что такое?

Старые дела, ничего нового, сказал другой. И добавил, что это никак не связано с их путешествием по континенту. Он дал индейцу пинка, тот мгновенно понял, что от него требовалось, и залопотал на плохом испанском, повторяя, что это старые дела, ничего нового и никак не связано с их путешествием.

Гумбольдт засомневался. Подошедший тем временем Бонплан смотрел на него с упреком. Но им надо двигаться дальше, тихо сказал Гумбольдт. Как быть?

Их позвал к себе отец Цеа и принялся показывать свои бесценные сокровища. Растрепанного попугая, произносившего несколько фраз на языке вымершего племени. Еще двадцать лет назад эти люди жили здесь, теперь ни одного из них нет в живых, и никто не понимает, что верещит эта птица.

Гумбольдт протянул руку, попугай клюнул его, уставился в землю, словно задумался, похлопал крыльями и сказал еще что-то невразумительное.

Бонплан осведомился, отчего исчезло племя.

Такое случается, сказал отец Цеа.

Почему?

Отец Цеа прищурился и посмотрел на него. Так, конечно, проще и легче. Приходят тут и жалеют всякого, кто выглядит жалостливо, а дома рассказывают потом кошмарные истории. А вот если кому-то вдруг с пятьюдесятью единомышленниками приходится управлять десятью тысячами дикарей, если этот человек каждую ночь спрашивает себя, что означают эти крики в лесу, и каждое утро удивляется, что он еще жив, то он, разумеется, будет судить об этом иначе.

Гумбольдт сказал, что это недоразумение и никто не хотел ничего критиковать.

Ну, почему же, возразил Бонплан. Кое-что ему все-таки хотелось бы знать. Он неожиданно запнулся и не мог поверить, что Гумбольдт толкнул его. Птица глядела то на одного, то на другого, потом что-то произнесла и посмотрела на них в ожидании.

Правильно, ответил ей Гумбольдт, который не хотел показаться невежливым.

Птица, казалось, обдумала это замечание и добавила еще одну длинную фразу.

Гумбольдт вытянул руку, птица сильно ударила по ней клювом и оскорбленно отвернулась.

Пока оба индейца переправляли для них лодку через пороги, Гумбольдт и Бонплан совершали восхождение на гранитные скалы позади миссии. Там наверху была, судя по всему, пещера с захоронениями мертвых. Идти было трудно, некуда ногу поставить, опорой служили только торчавшие кристаллы полевого шпата. Стоило им взобраться наверх, как Гумбольдт, вдохновленный видом порогов, раскинувшейся над рекой радугой и влажным серебристым блеском далей, тут же выдал потрясающую речь, всю насквозь проникнутую пафосом, за исключением моментов, когда он бил москитов, и сразу же запечатлел этот образец непревзойденного красноречия на бумаге. Затем, балансируя, они двинулись дальше по хребту, к соседней вершине и входу в пещеру.