Современная норвежская новелла - Густав Беннеке

Он смотрел на мать, маленькое беспомощное существо. Когда он сказал, что собирается уйти в море, она заплакала, всячески старалась отговорить его. Но где ей, что могла она предложить взамен? Он только похлопал ее по плечу, давно прошли те времена, когда он прислушивался к ее словам. Да и кто станет с ней считаться? Изможденная женщина с тихим голосом, покинутая мужем… Он стоял на корме, смотрел и жалел ее, но не успели они выйти в Ослофьорд, как образ ее отодвинулся куда-то вглубь и возник подобно привидению, лишь когда он распаковывал вещи, которые она стирала, гладила, собирала для него. Растроганный, он решил непременно написать ей, как только они прибудут в Антверпен. Но получилось так, что в Антверпене он закрутился и забыл: Шкиперская улица со своими соблазнами, две шальные девчонки, которых он и его товарищ, такой же юнга, как он, притащили на пароход, вино, любовь…

Пошатываясь, приближается машинист из Сандефьорда: остановившийся взгляд, красное лицо. Стараясь держаться ровно, он направляется к стюарду требовать еще водки.

— На палубе стоишь, да? — спрашивает он. — Слишком благородный, чтобы со всеми быть?

Юнга понимает, что ответить нужно быстро и точно.

— Просто вышел на свежий воздух, Сандефьорд! — говорит он. — Ты же знаешь, я еще не научился пить как следует. Другое дело вы, взрослые, мне еще далеко до вас, с вашим опытом.

Машинисту эти слова по душе, мокрые, слюнявые губы растягиваются в улыбку.

— Хорошо, что ты понимаешь это! Давай руку! Если у кого на тебя зуб, выкладывай. Со мной будет иметь дело! Я его как следует вздую!

Машинист идет дальше, а юнга поднимается на ют. Он не хочет встречаться с машинистом, когда тот будет возвращаться обратно ни с чем, после того как его вышвырнут из камбуза.

Черная крыса с писком ползет по свернутому тросу на левом борту. Юнга вздрагивает, он быстро проходит мимо наглухо задраенного иллюминатора, направляется к флагштоку.

Вчера на сушу он переправился на лодке-трамвайчике. Двое мужчин в грязных тюрбанах с блестящими, как изразцовая печь, лицами, сидели рядом посреди лодки и взмахивали веслами, одновременно откидываясь назад. Юнга сидел на корме под небольшим балдахином. Они подошли близко к шхуне с идеальным порядком на борту: медь начищена до блеска, аккуратно сложены канаты, корпус свежевыкрашен. Мужчина в белом чесучовом костюме сидел в шезлонге на корме, читал газету, над ним был зеленый тент. Название шхуны было написано арабскими буквами, юнга не знал, что оно означало. Должно быть, это ловец жемчуга, подумал он, и все вновь представилось ему необыкновенным и сказочным — ослепительная синева океана, крошечные облака на горизонте, коралловый риф, изогнутые стволы пальм, кристальная вода в бухте, лагуны с проворными аквариумными рыбками среди диковинных растений песчаного дна. И все это может мгновенно измениться: стоит подуть ветру, как тучи заволакивают солнце, вздымаются тяжелые волны и пароходам приходится вступать в единоборство со стихией.

Из кают-компании доносятся голоса, визгливые обрывки то ли рождественских песен, то ли бог знает чего, что приходит в голову подвыпившим морякам. Вдруг раздается грохот. Похоже, что кто-то одним взмахом руки очистил поверхность стола от стоявшей там посуды. А может быть, это машинист из Сандефьорда швыряет алюминиевые подносы в металлические переборки.

Ему вспоминаются маленькие кабачки в Антверпене со следами блевотины на полу. Музыкальные ящики-автоматы выкрикивали заигранные популярные песенки, пьяные матросы у стойки бара раскачивались на трехногих табуретах, вокруг них вертелись немытые, добела напудренные шлюхи со всклокоченными сухими волосами, пьяное зловоние висело в воздухе.

На пристани гребцы стали вымогать у него деньги. Они клянчили, кричали, тыкали пальцами ему в лицо, тянули за одежду. Уплатив только то, что полагалось, он припустился бежать.

Потом он бесцельно бродил вокруг, пока не разболелась голова, а тогда зашел в маленький ресторанчик, выпил крепкого австралийского пива и захмелел.

Время приближается к восьми вечера. В это время они с матерью ели печенье и орехи, слушали радио, встречали рождество. После того как их покинул отец, они сдали комнату. Паренек заметил, что постоялец и мать симпатизировали друг другу, но на рождество он уезжал к родственникам в деревню, так что мать и сын вдвоем ели печенье, грызли орехи и слушали по радио детский хор и рождественскую передачу «Звонят колокола».

Шкипер собрал в салоне офицеров, чтобы отпраздновать торжество, были тут и приглашенные с берега. Праздник у них удался на славу — елка до самого потолка, индейка и вина самых лучших сортов. Официантка салона наряжена в черный передник, белую наколку, ей придется работать за двоих, чтобы обслужить этот званый обед. Должно быть, хлопот там, наверху, невпроворот, у шкипера не нашлось даже времени сойти на корму и поздравить команду с рождеством.

Благотворительное общество прислало посылки — галстуки, носки и другие мелочи. Тут же приложены поздравления — от дам, которые над всем этим потрудились. Вещицы неплохие, вот только от матери нет писем. Ей, изнуренной поденной работой, только и думающей, как свести концы с концами, невдомек, что почта идет так долго, трудно разобраться во всем.

Здесь на небе куда больше звезд, чем дома. Вот сейчас над ним созвездие Южного Креста. Дома, когда он еще ходил в школу, он слышал о рождественской звезде. Ему никогда не доводилось видеть ее, эту звезду. Наверно, это большая блестящая звезда, словно висящая над самой крышей на тяжелой серебряной нитке. А вот картинку на стене в молельном доме, куда он ходил мальчишкой на рождество, он помнит. На ней был младенец в яслях и Мария и Иосиф по сторонам. Младенец лежал голый на соломе и болтал ножками. Дома у них была фотография, на которой он снят младенцем того же возраста. Он лежит на одеяле на столе, а по бокам стоят отец и мать — отец в синем костюме, белом галстуке, и мать молодая, хорошенькая. Глядя на фотографию, можно было подумать, что родители считали его тоже младенцем Иисусом.

— Ну, сейчас мы все разнесем! — орет внизу машинист из Сандефьорда, и сразу же раздается многоголосый крик, грохот и треск.

Пошла кутерьма на всю ночь. Он знает, что кое-кто из ребят давно ждал случая проучить буяна. Дверь резко распахивается, и оттуда, перекувырнувшись в воздухе, вылетает машинист, ему с трудом удается ухватиться за перила.

— Прохлаждайся теперь здесь, грязная скотина! — кричит кто-то вслед из открытой двери. Машинист так и остается висеть на поручнях, словно застыл.

Вокруг воцаряется тишина, только на борту пассажирского парохода из Англии продолжает играть оркестр, льются нежные мелодии вальса.

Юнга смотрит на ручные часы, всего половина девятого, не скоро наступит спокойствие на корме. Еще дольше придется ждать отплытия в новый город, который называется Мадрас.

Он закуривает сигарету, усаживается на пустой ящик.

Выпив пива, он ушел из ресторана и вернулся на пароход; тут он слишком много съел, слишком много выпил, достал из пакета галстук, присланный дамой из благотворительного общества; поболтался среди команды, послушал разговоры и вышел на палубу, откуда сейчас и смотрит на иллюминаторы английского пассажирского парохода.

Пропустив табачный дым через горло и бронхи, он чувствует легкое головокружение, но никакого удовольствия. Сидя в одиночестве на пустом ящике, он думает, что напрасно не захватил с собой фотографию, где он снят лежащим на столе, с матерью и отцом по бокам. Фотография хорошая, ничуть не хуже той картинки, которую он видел в детстве в молельном доме много лет назад.

ГУННАР БУЛЬ ГУННЕРСЕН

Мы нефть возим

Перевод И. Стребловой

Танкер. Дедвейт шесть тысяч тонн. Полностью загружен сырой нефтью, густой и черной. Сейчас стоит у причала. Час назад началась перекачка нефти на нефтеперегонный завод. Рейс длился шестьдесят семь суток. С причала моряков зазывают таксеры: в ближнем городке вечером танцы, английские девушки. В один конец семь шиллингов. Через час откроются пивные, через три — распахнутся двери танцевального зала. Швейцар, важный, в ливрее, к иностранцам с улыбкой: городок невелик. А из зала — улыбки девушек. Сидят уже парочками, четверочками, десятками вдоль стен, с равнодушным видом ждут.

Кому-то оставаться на борту, следить за насосами. Слава богу, качает хорошо. Завтра к вечеру закончим. А там опять рейс. Шестьдесят семь, а то и шестьдесят восемь, и шестьдесят девять, и все семьдесят суток в море — пойдем назад за нефтью. Там уж на берег не отпустят. Время дорого, нефть дорога. За насосом следит старик механик. Он останется с помощниками капитана и с кем-нибудь из матросов зарабатывать сверхурочные. В машине надо вынимать поршень. Дело спешное, к утру надо все кончить. Нужны люди — рабочие руки. Им за все заплатят: налоги вычтут по таблице — все как положено. Жаловаться не на что. Тем, кто постарше, не впервой проводить в море по шестьдесят семь суток. Им все равно. На танкере даже привычнее, в море лучше, чем на берегу, потому что нет того шума и грохота. Они еще не раз проведут в море по шестьдесят семь и по семьдесят суток, пока не сойдут наконец на берег, получат пенсию и будут доживать свое в ожидании смерти. На берегу их никто не помнит, кроме учреждения, в картотеке которого записаны их фамилии и где им выдают все, что полагается, за вычетом налогов. Значит, есть чего ждать от будущего, и, пожалуй, этого довольно.