Николай Гумилев - Вера Лукницкая

Эта мысль напоминает мне пальцы ремингтонистки, так быстро летает она по самым разнообразным образам, самым причудливым ощущениям, выводя увлекательную повесть развивающегося духа".

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

4.02.1925

Весна 1909 года. Встреча с Е. Дмитриевой, которую Гумилев после Парижа не видел. Дмитриева стала бывать на "башне". Роман Гумилева с Дмитриевой. Он дарит ей "Романтические цветы" с надписью и альбом стихов.

Николай Степанович интересуется старыми французскими песнями, но так как недостаточно знает старофранцузский язык, он обращается за содействием к Дмитриевой, которая учится в университете на романо-германском отделении, и она помогает ему.

Вспоминает Д м и т р и е в а:

"Весной уже 1909 года в Петербурге я была с большой компании на какой-то художественной лекции в Академии художеств; был Максимилиан Александрович Волошин, который казался тогда для меня недосягаемым идеалом во всем. Ко мне он был очень мил. На этой лекции меня познакомили с Николаем Степановичем, но мы вспомнили друг друга...

Это был значительный вечер в моей жизни. Мы все поехали ужинать в "Вену", мы много говорили с Николаем Степановичем об Африке, почти в полусловах понимая друг друга, обо львах и крокодилах. Я помню, я тогда сказала очень серьезно, потому что я ведь никогда не улыбалась: "Не надо убивать крокодилов". Николай Степанович отвел в сторону Максимилиана Александровича и спросил: "Она всегда так говорит?" - "Да, всегда", ответил он.

Гумилев поехал меня провожать, и тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это - "встреча" и не нам ей противиться. Это была молодая, звонкая страсть. "Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей", - писал Николай Степанович на альбоме, подаренном мне".

От этой поры остались три сонета. 1 мая 1909 года Дмитриева писала Волошину: "Гумилев прислал мне сонет, и я ответила: посылаю на Ваш суд. Пришлите и Вы мне сонет".

СОНЕТ ГУМИЛЕВА

Тебе бродить по солнечным лугам,

Зеленых трав, смеясь, раздвинуть стены!

Так любят льнуть серебряные пены

К твоим нагим и маленьким ногам.

Весной в лесах звучит веселый гам,

Все чувствуют дыханье перемены,

Больны луной, проносятся гиены,

И пляски змей странны по вечерам.

Как белая восторженная птица,

В груди огонь желанья распаля,

Приходишь ты, и мысль твоя томится:

Ты ждешь любви, как влаги ждут поля,

Ты ждешь греха, как воли кобылица,

Ты страсти ждешь, как осени земля!

СОНЕТ ДМИТРИЕВОЙ

Закрыли путь к нескошенным лугам

Темничные, незыблемые стены;

Не видеть мне морских опалов пены,

Не мять полей моим больным ногам.

За окнами не слышать птичий гам,

Как мелкий дождь, все дни без перемены.

Моя душа израненной гиены

Тоскует по нездешним вечерам.

По вечерам, когда поет Жар-птица,

Сиянием весь воздух распаля,

Когда душа от счастия томится,

Когда во мгле сквозь темные поля,

Как дикая степная кобылица,

От радости вздыхает вся земля...

СОНЕТ ВОЛОШИНА

СЕХМЕТ

Влачился день по выжженным лугам.

Струился зной. Хребтов синели стены,

Шли облака, взметая клочья пены

На горный кряж. (Доступный чьим ногам?)

Чей голос с гор звенел сквозь знойный гам

Цикад и ос? Кто мыслил перемены?

Кто с узкой грудью, с профилем гиены,

Лик обращал навстречу вечерам?

Теперь на дол ночная пала птица,

Край запада луною распаля.

И перст путей блуждает и томится...

Чу! В темной мгле (померкнули поля...)

Далеко ржет и долго кобылица,

И трепетом ответствует земля.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО

4.02.1925

Середина мая 1909. Предполагалось в конце мая уехать в Крым, проездом быть в Москве у Брюсова.

Решено ехать в Коктебель к Волошину. Способствовала этому главным образом Дмитриева...

22 мая 1909 года Дмитриева писала: "Дорогой Макс, уже взяты билеты, и вот как все будет: 25 мая, в понедельник, мы с Гумилевым едем..."

"Все путешествие туда, - вспоминает она потом, - я помню, как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона. Я звала его "Гумми", не любила имени "Николай", а он меня, как зовут дома, "Лиля" - "имя похоже на серебристый колокольчик", как говорил он..."

5.04.1926. Ш. Д.

АА: "Он (Гумилев. - В. Л.) не замечал, что Дмитриева хромает... До тех пор, пока кто-то ему не сказал об этом..."

26 мая. Вместе с Дмитриевой Гумилев остановился на один день в Москве (гостиница "Славянский базар", No 100, - на Никольской улице).

Виделись с Брюсовым. Николай Степанович вместе с Дмитриевой и Брюсовым были в кафе. Был разговор о сонетах. Брюсов хвалил сонеты Бутурлина. Николай Степанович после этого купил книжечку стихотворений Бутурлина25 и подарил Дмитриевой с надписью: "Лиле по приказанию Брюсова"...

Примерно 30 - 31 мая Гумилев и Дмитриева приехали в Коктебель. Весь июнь - в Коктебеле у М. А. Волошина. У него гостят также Ал. Толстой с женой С. И. Дымшиц-Толстой; М. К. Грюнвальд (поэтесса. - В. Л.); ненадолго приезжал Богаевский.

Николай Степанович большую часть времени проводит или один, или с Дмитриевой. Месяц отдыха - купания, прогулки в горы, в болгарскую деревню, где пили турецкий кофе, катание на лодках, литературные беседы.

Гумилев с Дмитриевой много говорили о Виньи, которого Гумилев читал в это время (влияние Виньи сказалось на "Капитанах"). Вместе с Дмитриевой читал Бодлера. Говорил с ней о Вячеславе Иванове, о Брюсове...

Вечерами все собирались в мастерской Волошина. Тут бывали литературные беседы, чтения стихов, стихотворные шутки, конкурсы...

Гумилев много работает: написано стихотворение "Капитаны", "И Апостол Петр в дырявом рубище". Гумилев начал писать поэму, но бросил...

В Коктебеле ясно обозначилась антипатия Гумилева к Волошину - и как к поэту, и как к человеку...

В первых числах июля Гумилев уехал в Одессу, чтобы повидаться с Анной Горенко. Она в это время жила под Одессой, в Люстдорфе. Провел там несколько дней, уговаривал ее поехать с ним осенью в Африку. Через несколько дней возвращается в Царское Село.

В конце лета на Мойке, 24, кв. 6, наконец была оборудована редакция журнала "Аполлон".

А в августе произошли таинственные и удивительные события.

Вспоминает С. М а к о в с к и й:

"Лето и осень 1909 года я оставался в Петербурге - совсем одолели хлопоты по выпуску первой книжки "Аполлона".

В одно августовское утро пришло письмо, подписанное буквой "Ч", от неизвестной поэтессы, предлагавшей "Аполлону" стихи - приложено их было несколько на выбор. Стихи меня заинтересовали не столько рифмой, мало отличавшей их от того романтико-символического рифмотворчества, которое было в моде тогда, сколько автобиографическими полупризнаниями:

И я умру в степях чужбины,

Не разомкну проклятый круг,

К чему так нежны кисти рук,

Так тонко имя Черубины?

Поэтесса как бы невольно проговаривалась о себе, о своей пленительной внешности и о своей участи, загадочной и печальной. Впечатление заострялось и почерком, на редкость изящным, и запахом пряных духов, и засушенными травами "богородицыных слезок", которыми были переложены траурные листки. Адреса для ответа не было, но вскоре сама поэтесса позвонила по телефону. Голос у нее оказался удивительным: никогда, кажется, не слышал я более обвораживающего голоса. Не менее привлекательна была и вся немного картавая, затушеванная речь: так разговаривают женщины очень кокетливые, привыкшие нравиться, уверенные в своей неотразимости.

Я обещал прочесть стихи и дать ответ после того, как посоветуюсь с членами редакции - к ним принадлежали в первую очередь И. Анненский, В. Иванов, М. Волошин, Н. Гумилев, М. Кузмин.

Промелькнуло несколько дней - опять письмо: та же траурная почтовая бумага и новые стихи, переложенные на этот раз другой травкой, не то диким овсом, не то метелкой. Вторая пачка стихов показалась мне еще любопытнее, и на них я обратил внимание моих друзей по журналу. Хвалили все хором, сразу решено было печатать. Еще после нескольких писем и телефонных бесед с таинственной Черубиной выяснилось: у нее рыжеватые, бронзовые кудри, цвет лица совсем бледный, ни кровинки, но ярко очерченные губы со слегка опущенными углами и походка чуть прихрамывающая, как полагается колдуньям. После долгих усилий мне удалось все-таки кое-что выпытать: она испанка родом, к тому же ревностная католичка, ей всего осьмнадцать лет, воспитывалась в монастыре...

Червленый щит в моем гербе,

И знака нет на светлом поле,

Но вверен он моей судьбе,

Последней в роде дерзких волей.

Наши беседы стали ежедневными. Влюбились в нее все "аполлоновцы" поголовно, никто не сомневался в том, что она несказанно прекрасна, и положительно требовали от меня, чтобы я непременно "разыскал" обольстительную незнакомку. Не надо забывать, что от запавших в сердце стихов Блока, обращенных к "Прекрасной даме", отделяло Черубину всего каких-нибудь три-четыре года: время было насквозь провеяно романтикой. Убежденный в своей непобедимости Гумилев уже предчувствовал день, когда он покорит бронзовокудрую колдунью; Вячеслав Иванов восторгался ее искушенностью в "мистическом эросе". Но всех нетерпеливее "переживал" обычно такой сдержанный К. Сомов. Ему нравилась "до бессонницы" воображаемая внешность удивительной девушки. "Скажите ей, - настаивал Сомов, - что я готов с повязкой на глазах ездить к ней на Острова в карете, чтобы писать ее портрет, дав ей честное слово не злоупотреблять доверием, не узнавать, кто она и где живет".