Свет дня - Грэм Свифт

Кажется, я вот что почувствовал, стоя под каштаном: что у меня нет больше убежища, настоящего убежища. Почувствовал себя бесприютным. С листьев капало.

Я мог теперь отправиться домой, но у меня больше не было настоящего дома, только поддельный, и мне надо было очень стараться — в одиночку и столько времени, сколько потребуется, — чтобы поддельные стены и поддельная крыша не рухнули.

Пока тому, что делается в доме номер двадцать, не придет конец. Когда бы он ни пришел. Но даже тогда — потому что я всю жизнь буду знать — мне надо будет притворяться, даже после того, как этому придет конец.

26

А Кристина? Чего она хотела? Любила ли она его — этого человека под плитой, под розами? И действительно ли это была ее жертва? Уехать. Не губить его — его и Сару. Исчезнуть из их жизни.

Уже, впрочем, погубив.

Все это мне пришлось складывать из кусочков постепенно, от свидания к свиданию. В зависимости от ее желания говорить, рассказывать. Для разговоров там специальное помещение, похожее на комнату для допросов, на несколько таких комнат, соединенных вместе. Не бог весть что, не отгородишься, но что есть, то есть. Ты пока что ее не получил.

И еще мы пишем. Я ей пишу. Мои «уроки английского». А началось все с Кристининых уроков. Не вошла бы она тогда к Саре в класс…

Вначале, когда она не хотела меня видеть, не хотела со мной говорить (нет заявки заключенного на свидание — нет свидания), к этому вдруг все свелось. К писанию писем. Раньше я никогда этого не делал, никогда не выводил такое на бумаге.

Прошу Вас, позвоните мне… Прошу Вас, давайте встретимся… Прошу Вас, ответьте на это письмо…

Как будто я, а не она, ждал решения своего дела.

Много ли я мог тогда узнать — в кафе «Рио», у «Гладстона»? Наши считанные разговоры вне тюрьмы. Ты еще ее не получил. Но хочешь многого — довольствуйся малым. Главное правило в этом мире.

Может быть, Боб тоже им руководствовался. Тоже ждал решения своего дела. Это не может продолжаться долго, кончится бедой — но со мной навсегда останется память об этом безумии.

И даже тогда, у «Гладстона», пытаясь растянуть стакан пива на веки вечные, я думал скорее о другом, не о том, что она мне рассказывала. Профессиональная собранность дала осечку. Я думал: я, может быть, не увижу ее больше, не увижу вот так. Эта работа — эта легкая работенка, — а потом?

Я желал, чтобы все получилось, — в смысле, чтобы все получилось как она хотела. Желал увидеть, как она получает мужа обратно, желал быть этому свидетелем. Тогда я, по крайней мере, увидел бы ее счастливой.

Уплатила бы по счету, сказала бы мне спасибо. Точно какому-нибудь доброму дядюшке.

А потом? Я запросто мог никогда больше с ней не встретиться. Разве что постоянно торчал бы в отделе деликатесов. Разве что — смешные, сумасшедшие мысли — она пригласила бы меня поужинать, попробовать ее стряпню, познакомиться с мужем. «Боб, это Джордж, тот самый, кого я наняла проследить за тобой. За тобой и Кристиной, на всякий случай. Джордж, это Боб, он очень хотел с вами познакомиться…»

Сумасшедшие мысли.

Но я же как-никак детектив. Всегда могу, если мне надо, выследить человека, оказаться поблизости, понаблюдать за ним. Я мог шпионить за ней, как за Бобом и Кристиной. Примерно так же годы тому назад во время наших с Рейчел бракоразводных дел я думал о слежке за ней, о том, чтобы увидеть немыслимое — Рейчел в другой жизни, в своей собственной, без меня. Рейчел, какой она, наверно, была раньше, до нашего знакомства. Рейчел с кем-то другим.

Как мы выбираем?

У нее, скорее всего, кто-то есть — был, по крайней мере. Так что вся эта ее судейская надменность…

Я мог даже вмешаться — понаблюдать и потом вмешаться.

Детектив как-никак. Был и остался.

«Это мой выбор, Элен, так я решил…»

Выбор? Да нет, это в крови. То, что я делаю, то, чем являюсь.

Я даже думаю, мы все это делаем, каждый по-своему. Что-то в крови, в обонянии. Клейкое дыхание летнего дождя под каштаном. Мы охотники, вот мы кто, вечно выслеживаем, высматриваем недостающее. Недостающую часть нашей жизни.

Я мог никогда больше не увидеть Сару по-человечески. Только следил бы, наблюдал, шпионил. Правда, это не значило бы вести себя как детектив. Это значило бы другое.

27

А Кристина? Исчезла, конечно, ушла со сцены. Стала отсутствующей свидетельницей. Марш не собирался ее искать. Хлопоты, расходы. Нет смысла в ясном как день деле. (Разве что несколько облачков на ясном небе.) Нет смысла в оставшееся ему время. До пенсии рукой подать. Так или иначе, если особенно не умствовать, при чем здесь она? В момент преступления она была в воздухе — или в швейцарском аэропорту. На нейтральной территории.

Пытаюсь представить ее себе в тот вечер в самолете. Слезы всю дорогу, платок, сочувствие соседа? Или сухие глаза, спокойные, безжалостные? Сидит и потягивает бесплатное питье?

Думает о том, что оставлено, или о том, что ждет впереди?

Сходит в Женеве, предъявляет все документы, объясняющие, кто она такая. Паспорт страны, которой больше нет.

И не знает — откуда ей знать? — что Боба тоже больше нет. Ни для нее, ни для другой. Огни аэропорта, звуковые объявления, людской поток. Не знает (цель была — положить конец разрушению), какие разрушения оставила за спиной.

Впрочем, ей уже приходилось оставлять за спиной разрушения. История ее жизни. Пять лет в Англии — а тем временем все, что она знала, превращалось в руины. Теперь ехала обратно посмотреть, что осталось.

Ожесточившаяся, с безжалостными глазами? Но и расцветшая, женственная, красивая. Объятия чужого мужа еще при ней, как прикосновение призрака.

Швейцария. Магазины в аэропорту полны часов и шоколада.

Раз за разом ко мне возвращалась мысль: она могла так и не узнать, она и сейчас, может быть, не знает. Заглядывала ли в английские газеты? А если даже заглядывала — увидела ли небольшую заметку (всего-навсего убийство, простое убийство) далеко не на первой странице? С какой стати стала бы интересоваться? Прочь из их жизни — не так ли было условлено? А значит, никаких постскриптумов, взглядов назад, звонков и тому подобного. Мертвы друг для друга.

В Швейцарии, в Хорватии — кто там будет думать об улице, о доме в Уимблдоне? Точно так же, как в Уимблдоне не будут задумываться об улице, о доме (о разрушенной улице, о сгоревшем доме) в бывшей Югославии.

Есть вещи, которых лучше не знать. И если все-таки она знает, если поинтересовалась и выяснила, то решила не заявлять о себе. Живет — где бы она ни жила — как изгнанница с грузом знания.

И ни разу не появилась здесь, на этом кладбище, не сочла нужным приехать, потратить время, деньги — ради того, чтобы постоять. Может быть, поплакать. Положить цветы.

Хотя откуда я знаю? Никто не держит могилу под постоянным надзором.

Солнце здесь, у этой стены, греет, но слой тепла тонок, как бумага. Небо синее-синее, как летнее море. Курортные проспекты. Дубровник…

Вижу ее тоже сидящей, в кафе на открытом воздухе. Женева? Загреб? Дубровник? Зимнее солнце. Дымящийся кофе, блестящие столешницы. Глаз не видно — солнечные очки. Проследить за ее взглядом невозможно. Посмотришь и подумаешь: не ребенок. Кое-где побывала, кое-что повидала.

Чего она хотела? Очень легко сказать, что получила желаемое. Как будто это вопрос арифметики — убыток и прибыль. Девушка с блестящими глазами, приехавшая в Лондон учиться, жить. Что ж, она не осталась без компенсации. Беженка? Но как-никак с крышей над головой. Пожила и в комфортабельном Уимблдоне, и в комфортабельном Фулеме. О да, сумела перевернуть там все вверх дном. Компенсация? Более чем. Ведь она, может быть, все эти годы шла через войну. Жестокость с обеих сторон. Честно в своем роде.

А когда наконец у нее появилась своя страна, куда можно вернуться, она вернулась с добычей, с послужным списком — ветеран лондонских пригородов.

Как такое могло случиться? Тепло его последнего объятия еще было при ней.

Она тоже была охотницей — там, в Уимблдоне. Недостающая часть нашей жизни. Она смотрела на него, он на нее. Чей взгляд сработал? Настал, должно быть, некий момент. И когда он настал, уж она-то знала — по крайней мере одна из двоих, — что правил нет. Жизнь совершается за чертой закона.

Любила ли она его — как бы у них ни началось? А он ее? Здесь нет рецепта, это не кулинария. Может длиться всю жизнь, может выгореть дотла за месяцы. Он, конечно, не хотел дотла.

Они гуляют среди деревьев в парке Уимблдон-коммон. Он берет ее, притиснув к стволу. Но она по-прежнему учит английский, учит слова.

Лучшее время, сказала Сара, было, когда они начали обучать одна другую: английский в обмен на сербохорватский. Учительница стала ученицей, начальный уровень — нулевой. На кухне (как будет «мускатный орех», как будет «тыква»?) или у Сары в кабинете с окном, выходящим в сад. Лучшее время: каждая учит другую своему языку. Пусть даже чувствовалось, что Кристина ей завидует. Что в этом странного? Ее кабинет, спокойное место, безопасное. Перевод текстов. Снаружи сад, зимний, усыпанный сухими листьями. Чувствовалось — Сара была тем, чем хотела быть Кристина.