Люди грозных лет - Илья Маркин

— Товарищ полковник, — вдруг попросил Лужко, — расскажите, как там Москва живет.

— Расскажите, Андрей Николаевич, — поддержал и Панченко.

— Хорошо, — согласился Бочаров.

До поздней ночи говорил Бочаров, но ни он, ни Панченко, ни Лужко, ни командиры и штабы соединений и частей, оборонявшихся под Курском, не знали, что в это самое время, в ночь с 27 на 28 июня 1942 года, немецкое главнокомандование приказало с утра 28 июня начать отложенную ввиду проливных дождей и сильных ветров операцию «Бляу». Это была последняя спокойная ночь под Курском и Белгородом.

Глава девятая

Утро 28 июня 1942 года обещало быть на редкость погожим. Во второй половине ночи еще с вечера поднявшиеся вверх облака рассеялись, и над уснувшей землей засверкало звездное, по-летнему глубокое небо. Росы не было, но от земли поднимался легкий сырой туман, оседавший в лощинах и волнистой полосой разделявший позиции воюющих сторон. К рассвету туман сгустился, но как только на востоке полукружием заалело небо, поднялся вверх, неуловимо расплываясь и исчезая. Дышалось в это раннее утро особенно легко и просторно. Дежурные расчеты, офицеры на наблюдательных пунктах, часовые у штабов, складов и на дорогах жадно вдыхали влажный живительный воздух, надеясь обсохнуть и согреться от надоедливых проливных дождей.

Но не успело еще взойти солнце и подсушить мокрую землю, как позиции советских войск покрылись сплошными огненными всполохами взрывов, а с противной стороны с нарастающим воем все неслись и неслись новые сотни, тысячи снарядов и мин, покрывая все оглушительными взрывами и едкой гарью порохового дыма.

— Передать в роты: укрыть людей в блиндажах, оставить только дежурных! — крикнул связным Лужко.

Он схватил телефон, пытаясь вызвать роты. Телефон уже не работал. Крикнув радисту, чтобы тот не терял связь с полком, Лужко выбежал на свой наблюдательный пункт. Артиллерист и минометчик были уже там, но делать им сейчас было нечего. Слишком слабы были калибры их пушек и минометов, чтобы противостоять уничтожающей силе вражеского огня.

Лужко взглянул на покрытые взрывами и дымом позиции рот, озлобленно выругался и присел рядом с Бочаровым.

— Ну и молотит, — пытался пошутить Лужко, но вместо шутки выдал свое волнение.

— Ничего, — невозмутимо сказал Панченко, — окопы у нас глубокие, землянок и блиндажей хватит. Пусть молотит, остановится когда-нибудь.

Лужко взглянул на комиссара и удивился выражению его лица. Комиссар был совсем равнодушен, спокойно покуривал папиросу и только изредка смахивал рукой осыпавшуюся от сотрясения землю. Таким же спокойным и невозмутимым показался Лужко и полковник Бочаров. Он сидел, прислонясь к стене ниши, и о чем-то сосредоточенно думал. Земляная пыль сверху сыпалась ему за ворот, но он даже не пытался прикрыть шею.

— Сейчас бы артиллерии дальнобойной, — сказал он, не изменяя положения, — бригад так десятка полтора.

— И самолетов эскадрилий сорок, — добавил Панченко.

— Да и самолетов, — согласился Бочаров и, отстранясь от стены, погрозил кулаком: — Будет у нас и дальнобойной артиллерии вдосталь и самолетов…

— А знаете, — заговорил Панченко, — Перекоп штурмовали мы, вот было…

Оглушительный треск над головой прервал его. Упругая волна горячего воздуха рванулась в нишу, прижала людей к стене и, встряхнув землю, сразу ослабла. Через минуту новый взрыв сорвал перекрытие над нишей, и все увидели задернутое дымом окровавленное небо.

— Надо переходить! — крикнул Бочаров. — Есть еще укрытие? А то очередным накроет.

— Влево блиндаж, — ответил Лужко, и едва они выбежали в ход сообщения, как позади взметнулся смерч огня, дыма и пыли, и там, где только что они сидели, дымилась глубокая, рваная по краям воронка.

— Передали сигнал «Воздух», — доложил радист и еще не успел вновь надеть наушники, как где-то далеко послышался взвывающий гул авиационных моторов.

— Как по расписанию действуют, — сказал Панченко, — пробомбят сейчас, проштурмуют и бросят в атаку пехоту с танками.

Маленький, остроносый, весь запачканный пылью радист испуганно взглянул на комиссара и, ничего не сказав, приник к своей рации.

То ближе, то дальше, то совсем рядом, сотрясая землю, ухали тяжелые, тупые удары. Сквозь грохот и гул то громче, то тише ревели моторы, трещали пулеметные очереди, глухо стучали зенитки. И вдруг все разом стихло.

— Приготовиться к отражению атаки! — крикнул Лужко и выскочил из блиндажа.

Над всем фронтом стояла удивительная тишина. Казалось, ничего не случилось, все осталось по-прежнему, и только сизо-зеленый дым низко стлался по земле. Но эта тишина длилась одно мгновение. Где-то впереди, за волнами мрачного дыма, загудели танковые моторы, и с новой силой разгорелась пальба.

Немецкая атака началась совсем не так, как ожидал Лужко. Первыми почему-то шли не танки, а бежали пехотинцы.

Они почти докатились до нашего проволочного заграждения, когда позади них, из-за холма, вынырнули танки. Сколько их было, Лужко не считал, всем своим существом почувствовав, что наступает момент, когда все дело решается секундами и промедление будет стоить жизни многих людей.

«Огонь!» — хотел крикнуть он, но без его команды вразнобой ударили винтовки, автоматы, пулеметы; справа, слева и позади захлопали пушки и минометы. Вокруг надвигавшихся танков вспыхивали округлые дымки взрывов, разрастаясь вверх и в стороны.

— Так их, так! — приговаривал Лужко.

Все его внимание было сосредоточено теперь на узкой, избитой воронками полоске земли, где суетились вражеские пехотинцы и ползали танки. Скорее инстинктом, чем сознанием, Лужко понял, что перед правым флангом вражеская атака сорвана, а перед левым противник еще не остановлен и продолжает продвигаться к нашим окопам.

— Бондарь, — крикнул он, — весь огонь перед левым флангом!

Станковые пулеметы с правого фланга ударили влево, и там, перед высоткой, все вражеские пехотинцы залегли.

— Ну ладно, у вас, кажется, пока затихло, — подавая руку Лужко, сказал Бочаров, — я пойду в первый батальон.

— Пойдемте вместе, — предложил Панченко. — Ну, Петро, держись, впереди пострашнее будет!

Лужко тоскливо посмотрел им вслед, глубоко вздохнул и обернулся к позициям противника. Там из-за холма вновь выдвигались отошедшие было назад танки, опять группами, цепями и в одиночку поднималась вражеская пехота, снова начиналось то, что на военном языке называется атакой.

* * *

Расчет сержанта Сиверцева при первых ударах артиллерийской подготовки выбежал из блиндажа и занял свои места в дзоте. Получив приказ укрыться и оставить у пулемета только дежурного, сержант, стараясь перекричать неумолчный гул канонады, скомандовал:

— Всем в блиндаж! Дежурить останусь я.

— Я же наводчик, товарищ сержант, — возразил Коновалов. — Мое место у пулемета!

— Я, кажется, ясно сказал, — еще громче прикрикнул сержант, — марш в блиндаж!

Коновалов, Ивакин и Круглов нырнули в тесное и узкое подземелье. Здесь канонада звучала глухо и монотонно. При близких взрывах сотрясалась и вздрагивала земля, сыпался песок, резко хлопала запертая дверь.

Круглов сел на солому в углу, прислонился спиной к доскам, чувствуя, как упруго и часто стучит сердце, как нарастает сосущая боль под ложечкой и все тело покрывается липким потом. С каждым близким ударом снаряда он вздрагивал, мысленно твердя, что вот удар, еще один удар — и снаряд угодит прямо в их блиндаж. Но взрывы ахали рядом, совсем рядом, настолько рядом, что ходуном ходила земля, а блиндаж не разваливался, бревенчатый накат все так же желтел неочищенной корой сосны, дверь стучала о притолоку и со скрипом отходила назад. Томительное ожидание неизбежной смерти окончательно подорвало силы Круглова. Пот градом катился с его лица, нижняя рубашка и гимнастерка промокли, ноги и руки стали непослушными, словно чужими. Он пытался о чем-нибудь думать, отвлечься, но в голове упрямо билась только одна мысль: «Вот сейчас, вот сейчас, прямо в блиндаж, и все кончено».

— Как самочувствие, Паша? — прокричал Ивакин.

— Ничего, терпится, — с трудом ответил Круглов.

— Все, браток, пролетит-пронесётся, не то видывали и не то еще увидим. Закурим, что ли?

Ивакин достал заветный подарок жены — расшитый бисером кисет, насыпал в газетную бумагу табаку и протянул кисет Круглову.

Круглов несколько раз принимался свертывать цигарку, но то рвалась бумага, то рассыпался табак. Наконец, собрав все силы, он свернул папиросу, прикурил от поднесенной Ивакиным спички и, затянувшись крепким, режущим горло дымом, удушливо закашлялся.

Табачный дым несколько успокоил Круглова. Он уже меньше думал о смерти, и мысли его потекли в другом, не раз хоженном направлении. Он вспоминал довоенную жизнь, но из нее наиболее ярким и желанным воспоминанием были годы юности и молодости, когда они, Кругловы, жили большим домом и считались силой в своей местности, когда он, Пашка Круглов, одевался лучше других и на него с завистью смотрели многие парни. Он видел свой дом с шестью окнами на улицу, под железной крышей, с двумя амбарами напротив, с большим двором, где стояли лошади, коровы, свиньи, овцы. Как наяву, представлялся ему серый в яблоках тонконогий рысак со злыми косящими глазами, с волнистой гривой почти до колен. Вспоминалась и Наташа, такая гордая, красивая в молодости и угрюмая, нелюдимая в тот день, когда он уходил в армию. Провожая родных, все женщины плакали, а она и слезинки не уронила. Пятнадцать лет прожили вместе, детей народили, но она так и осталась чужой, совсем безразличной к нему. Все ждут своих, а Наташка, видать, и думать о нем позабыла.