Чаепитие с призраками - Крис Вуклисевич

ничего не пробовал.

Отец никогда не говорил, что хотел бы уйти. В конце концов, вечность в овчарне не хуже, чем в любом другом месте.

– Вчера мама кричала. Ты слышал?

– Да, слышал.

– Потом она внезапно замолчала. В телефонной будке на главной площади. Так?

– Я думал, она присоединится ко мне здесь, после стольких-то лет. Но она не вернулась. Теперь я совсем один. Даже овцы ушли.

Чай делает свое дело. Ее отец на несколько мгновений понимает, в каком времени находится. Мальчишек в деревне больше нет. Овцы мертвы.

– Ты знаешь, что она пыталась сказать?

– Нет. Я просто слышал, что она кричит, но не разобрал слов. Можно мне еще чаю?

– Может быть, позже.

Прежде чем задать следующий вопрос, она делает паузу, чтобы отдышаться.

– Когда я была маленькой, мама часто исчезала. Уезжала примерно на две недели, несколько раз в год. А до нашего рождения она так делала? Уходила из деревни?

– Да. Но я тоже каждую весну уходил наверх, на горные пастбища.

– Ты знаешь, куда она ездила?

– Я никогда не пытался узнать. Кармин возвращалась в мокрой одежде, и я думал, что она, наверное, ездит туда, где часто идут дожди. Может, в Бретань или на берег океана. Или поднимается выше в горы, где постоянно лежит снег. Но что она там делала…

Проводница должна быть терпеливой. Расспрашивать как обычно. Привычки – полезная вещь, что бы ни говорила графиня. Фелисите верна им, потому что они доказали свою состоятельность.

– Подумай о маме. О Кармин. Назови первое, что приходит на ум, когда ты думаешь о ней. Ваша совместная жизнь, первая встреча с ней, ее рассказы о своем прошлом, запомнившийся момент… Что угодно. Все, что придет в голову.

Она еще не показывала ему фотографии. Если ее бедный отец не знает о первом браке Кармин, Фелисите предпочтет его пощадить. По крайней мере, до тех пор, пока чай делает для него все более ощутимым и реальным.

Он держит чашку в руках, как воробышка.

– Ты знаешь, что здесь говорят о пастухах. Меня не ненавидели, но и не любили. Я мог быть полезен или опасен, поэтому со мной здоровались издали и не подходили близко. Время от времени пекарь заглядывал за молоком, прядильщица – за шерстью и так далее. Учти, я не жалуюсь. Кто идет в пастухи, знает, что его будут считать колдуном, заклинателем погоды, укротителем бурь. И не зря. Я этого не отрицаю. Я мог отвести бурю от своих стад и направить дождь на свои пастбища, чтобы они зазеленели.

На самом деле это очень просто, каждый может этому научиться. Люди думают, что добьются чего-то, если будут кричать на ветер и умолять небо. Ничего подобного. Тебе бы понравилось, если бы на тебя кричали, прогоняли и умоляли исчезнуть? Ну вот. С облаками то же самое. Как и с любым другим существом. Нужно изучить их повадки. Проводить с ними много времени, не навязываясь. Стать их другом. С детства дни и ночи жить под противным дождем и никогда не жаловаться, потому что ругань ничего не меняет. Слушать неистовый свист бури – и не отвечать ей, не упрекать и не проклинать ее. Позволить, чтобы слепящее солнце обжигало твою кожу и делало руки коричневыми, а волосы – светлыми. Почти что пустить корни, притвориться деревом – и принять удар молнии, если до этого дойдет, чтобы защитить животных. Тогда мало-помалу небо познакомится с тобой. Оно будет знать, где тебя найти, будет знать ритм твоих шагов, текстуру твоей кожи, тембр твоего голоса. И поскольку все эти годы ты ни о чем не просил, поскольку позволял ему течь, дуть, обжигать и кричать на тебя, то если однажды ты тихо, не настаивая, скажешь: «Мне бы хотелось, чтобы ветер был поменьше. Пожалуйста», оно тебе не откажет. Вот как становятся заклинателем бури. Терпение и тишина. Время, проведенное не под крышей, когда между тобой и небом нет ни черепицы, ни шифера. И всё.

Но люди не слушают, сколько им ни объясняй. Когда я пришел сюда, мне было двадцать лет, и я никогда не говорил ни с кем дольше четверти часа. Разве что с овцами. Я поселился в овчарне, потому что она пустовала и никто не хотел в ней жить из-за плотоядных цветов. Деревенские обрадовались, что теперь у них снова будут сыры и шерстяные шарфы. Да, они не так уж часто со мной говорили, но, по крайней мере, я был одним из них, пусть и держался на расстоянии. Так я прожил еще двадцать лет.

И вот однажды вечером, в разгар окота, в дверь постучали. Сперва я подумал, что это мартовская гроза грянула без предупреждения. Я открыл. Никакой грозы не было, а за порогом в ночи стояла девушка. Она была одета в цвета неба и лугов. «Вы здесь живете?» – спросила она. Я кивнул. Я и так был неразговорчив, а тут мне вдруг стало сложно произносить даже «да» и «нет». «Я все равно войду», – сказала она.

Мне как раз требовалась помощь с овцами, и лишние руки были кстати.

Девушка тут же поставила в доме две свои большие сумки, наполнила тазик с помощью насоса и сполоснула руки. Как будто она здесь жила, а я был гостем. Той весной мы вместе приняли восемь ягнят. Потом пошли другие.

Она не задавала мне вопросов, поэтому и я ни о чем не спрашивал. Я не слишком часто смотрел на нее – только когда она меня не видела. Она была похожа на фею; и каждое утро я просыпался с мыслью, что ее, наверное, уже нет и я никогда не узнаю, приснилась она мне или я сошел с ума и стал спать на соломе в конюшне, отдав свой матрас видению.

Но она осталась. Придумывала имена для ягнят. Ела вместе со мной салат из одуванчиков и бульон с розмарином. Стригла и доила животных. Сказала, что ее зовут Кармин, и поведала многое другое. Танцевала перед камином, а я играл на флейте и бил в бубен. Наконец она пригласила меня присоединиться к ней на моем собственном матрасе.

Иногда у Кармин случались припадки. Когда ей доводилось ушибить бедро или услышать насмешку в свою сторону на рынке, она приходила домой и, не закрыв дверь, ложилась на пол, свернувшись клубком и скрежеща зубами. Она не плакала и не кричала. За нее это делало небо. Грозы и дожди, которые под силу только Мон-Бего. Треск гигантского кнута, который щелкает по верхушкам деревьев; вой лиственниц, словно их вырывают с корнем и их ноги уже оторвались от земли; блеяние скота, который мечется и кричит за стеной. И молнии, способные расколоть гору. Тогда я думал, что, возможно, Кармин осталась потому, что я умел заклинать бурю и мог отгонять от нее грозы. Но сколько я ни просил небеса успокоить ее ярость, лучше всего помогало прижать малышку к себе и шептать: «Милая Кармин, моя прекрасная Кармин, моя дорогая». Она повторяла за мной: «Милая Кармин. Прекрасная Кармин. Кармин, дорогая». Лоб остывал. Челюсти разжимались. Ей становилось легче дышать, и ураган стихал.

Однажды, когда я пришел домой, она сидела у камина вместе с мужчиной в черном одеянии с белым воротником. «Этот господин нас поженит», – сказала она. «Хорошо», – ответил я. И действительно думал, что это хорошо.

В день празднества на ней были венок из еловых ветвей и тканое шерстяное платье, а на носу и скулах красовались веснушки. Мне казалось, я женюсь на лесном духе.

Я не понимал, почему Кармин, маленькая, миниатюрная Кармин, которая в сто раз красивее меня и на двадцать лет моложе, такая нежная от ступней до век, смуглая и розовая, такая красивая, – я уже говорил, какая она была красивая? – остается с серым, молчаливым, морщинистым пастухом. Я так и не решился задать этот вопрос. Боялся, что она задаст его себе.

Я становился все более старым и морщинистым, а ей по-прежнему было двадцать. Сначала люди думали, что это моя дочь, но вскоре стали спрашивать, не внучка ли. Я не обращал внимания. Пока она оставалась со мной и пока ей было все равно, плевать я хотел, что думают