Руки женщин моей семьи были не для письма - Егана Яшар кзы Джаббарова

сексуальнее и интереснее прикрытого? Разве мое тело в длинной юбке не так красиво, как тело одноклассницы в короткой? По мере взросления у меня появлялось всё больше и больше вопросов, но я не могла задать их маме или тете, мы никогда не говорили о теле, эта тема считалась чем-то постыдным, словно у нас вовсе не было никаких тел, о них вспоминали только, когда какая-то часть не функционировала как должно.

Я думала, что мое тело ненормальное, пока не оказалась в общественном бассейне. Я была шокирована количеством обнаженных женских тел вокруг, я никогда не видела столько голых женщин в одном месте. Стало настоящим открытием и облегчением осознать, какие тела разные и несовершенные. Ни одно из увиденных в бассейне тел не было похоже на те, что я видела в журналах или на экране, они были живыми, пульсирующими: полными и худыми, молодыми и старыми — все они были интересными, как книги. Не было двух одинаковых морщинок или складок; груди, как им и полагалось, слегка повисали, ноги местами были усыпаны марсианскими кратерами целлюлита. Но главное, никто не обращал внимания на мое голое тело, никого не интересовали уродливая родинка на левой груди, большие бедра, округлый живот, синяки и шрамы — мое тело было обыкновенным женским телом, подверженным возрасту и биологическим процессам. Видеть чужие тела означало видеть и свое собственное таким, какое оно есть на самом деле: не приукрашенным, лишенным дополнительных значений. Спокойные женские тела в бассейне: белая, фарфоровая, почти прозрачная кожа с россыпью красных родинок, плотная слегка желтоватая кожа с капельками воды, смуглая кожа, похожая на крафтовую бумагу, — рассказывали истории о том, что такое быть женскими телами, меняться, полнеть, покрываться пятнами, царапинами и шрамами. Они были равнозначны в своих высказываниях, их невозможно было сравнить друг с другом, и они не были похожи на тела с пляжей. Их отличало спокойствие: в бассейне ты могла не переживать о том, что твое тело осудят или оценят, никого не интересовал новый купальник или плоский живот, — это было пространство, где телу не нужно было казаться чем-то большим, чем оно есть. Как и в больничных палатах, где тела были просто телами, формой сосуществования и эмпатии, разговором без разговора.

Поскольку отцу не нравилось, что мы оголяем тела публично, купание в море занимало максимум час; как только все окунулись и съели положенные дольки арбуза, он загонял нас обратно в машину. Приехав домой, мы быстро смывали морскую соль, переодевались в летние платья и выходили на веранду, где биби, вторая сестра отца, уже накрывала на стол. Пока мужчины сидели вокруг стола, докуривая вечернюю сигарету, мы помогали расставлять тарелки с üç bacı[40], смачивали белый сухой лаваш водой, чтобы он смягчился, крупно нарезали свежие помидоры и огурцы.

Все женщины в нашей семье знали правило — не оголять ноги — и никогда его не нарушали, поэтому даже домашняя одежда должна была прикрывать ноги, равно как и грудь, мама подшучивала, что это лучший способ скрыть целлюлит. О том, что на ногах женщины может быть целлюлит, я узнала случайно: мы собирались на свадьбу, мама стояла в нижнем белье и выбирала, что ей надеть. Тогда я впервые разглядела ее ноги: они были покрыты странными впадинами, похожими на следы упавших комет. Я помню, что испугалась: нормально ли, что ее ноги меняются? Будут ли мои ноги такими же?

Мое тело, когда-то крепко связанное пуповиной с материнским, покрылось уже своими впадинами. С момента, как мне сделали операцию, оно всё больше уподоблялось материнскому, словно отложенная смерть разрешила ему, наконец, вспомнить о своем происхождении. Буквально за год я набрала пятнадцать килограммов — тело стало большим, неудобным, некрасивым, перестало влезать в старые джинсы, в красивые платья. Я долго искала нужный размер, плакала в примерочной, если понимала, что очередные брюки не налезают на ставшие большими бедра. Их я унаследовала от матери — широкие, объемные, похожие на два камня, — из-за чего мне было трудно находить штаны, они либо не налезали сверху, либо висели внизу. Я оплакивала былую легкость, с которой раньше покупала вещи не задумываясь. А тело становилось больше и тяжелее: тянулось к земле, будто знало, что там в итоге и окажется.

Первым, что уничтожила дистония, была моя правая стопа. С каждым днем было всё сложнее ходить, каждый шаг приносил боль, стопа стояла неправильно, из-за спазма она всё время была сжата и завернута внутрь, как эмбрион. Врачи пожимали плечами, выписывали ортопедические стельки и рекомендовали массаж, но время шло, а стопа всё так же ныла от боли. Затем и вся правая нога перестала мне принадлежать, она съеживалась в бесконечных судорогах, я чувствовала, как мышцы произвольно сокращались и пульсировали. Правая нога стала каменеть, перестала сгибаться, твердела, словно ее залили цементом. Мне стало тяжело ходить, и тогда появилась трость.

Первая трость была самой обыкновенной, складная трость из аптеки, ее мне принесла подруга. Ходить с ней было легче, я не боялась упасть и могла опереться, но каждый раз, когда моя мать видела трость, ее глаза наполнялись слезами. Она умоляла меня, чтобы я не брала ее с собой: она не хотела, чтобы кто-то видел меня с тростью. Родители старались скрыть мою болезнь, может быть, они надеялись, что тогда она исчезнет. Или не теряли надежды, что их старшая дочь всё же выйдет замуж. Здоровых девушек охотнее брали в жены, а потому мне нельзя было демонстрировать свое нездоровое тело. Рассказывать о моей болезни значило навсегда отрезать себя от того будущего, которого они мне желали, отрезать себя от мира других женщин внутри диаспоры и культуры, стать безобразной культей.

Вторая трость была почти предметом роскоши: длинная, вырезанная из кавказского бука, черная, с языками пламени, она завораживала, но была жутко неудобной. Во-первых, рукоятка располагалась выше пояса, что мешало ходить; во-вторых, она не складывалась и была очень тяжелой. Но мне нравилась эта трость, по большей части тем, что она служила напоминанием об ушедшей любви, напоминанием о том, что всякий чужой — потенциально родной. Эта трость тоже не устроила мать, она настаивала на том, чтобы я вовсе не использовала трости. Мне кажется, ни она, ни отец до конца не осознавали серьезности моего заболевания, практически не верили в него: им казалось, что это нечто временное, как простуда или бессонница. Они так и не поняли того, что я поняла сразу — их здоровой девочки больше нет и никогда не будет.