Руки женщин моей семьи были не для письма - Егана Яшар кзы Джаббарова

спину, страшную голову, в которой крутились навязчивые мысли, ненавидели отцовские гены, доставшиеся нам, части наших тел, унаследованные от него. Когда он остывал, то старался делать вид, что ничего не случилось, был нарочито ласковым и щедрым, сорил деньгами, покупал продукты и наши любимые сладости, будто надеялся, что еда заставит нас забыть о его жестокости, а сладость шоколада заглушит горечь его гнева. Он злился, что мы поддерживаем маму и всегда встаем на ее сторону, его злила наша общая обида: если мама с ним не говорила, то и мы тоже.

Во всех известных мне семьях было так: любой поступок дочери ложился на материнские плечи, если дочь совершала ошибку — матери приходилось расплачиваться за эти ошибки, ведь это была ее обязанность воспитать достойную дочь достойных родителей. Если мы делали что-то, что не нравилось отцу, это неизбежно означало, что мать тоже понесет наказание, ведь это она воспитала плохих дочерей. Круговая порука расплаты побуждала нас вести себя тихо, иначе его гнев обрушивался на всех, как лавина. Но это имело и обратный эффект: причиняя боль матери, отец причинял боль и нам, топил нас в ее слезах, шрамы оставались не только на ее уставшем теле, но и в нашей памяти, они уничтожали каждый его хороший поступок с той же скоростью, с какой он уничтожал кухонную утварь.

На спине моей матери, на спине матери моей матери, на спине матери моего отца — на любой женской спине можно было увидеть веревку, связывающую мать с дочерью, а дочь с сестрой, одна говорила слово, а вторая отвечала за него, может, поэтому в какой-то момент все они перестали говорить, перестали открывать рты, перестали писать и произносить слова.

С возрастом у мамы часто стала болеть спина, часы, потраченные на мытье полов, окон, плиты, ванной и кафеля дали о себе знать и вернулись к ней в виде боли, но она никогда не жаловалась, разве могла эта боль сравниться с болью от отцовских пинков? За годы насилия она привыкла к ней так же, как я привыкла к спазмам, ей начало казаться, что болящее тело и есть тело нормальное, а легкая боль — всего лишь напоминание, что мы еще живы. Она знала, что всем женщинам приходилось жить с болью, всех избивали мужья, кроме ее матери, которая была редким исключением из правила. В юности мама еще пыталась сопротивляться, пару раз в дом приходила милиция, но они каждый раз отпускали отца и говорили, что это дела семейные. В редкие дни, когда дома бывали другие женщины, они усаживались за стол и полушепотом делились своими историями, периодически кто-то из них решался и признавался в страшном — в изменах мужа или побоях. Женщины украдкой переглядывались и оживали, чувствовалось радостное напряжение: оно было радостным не потому, что кто-то из них оказывался избит, а потому что наконец можно было ненадолго снять маску благопристойности и признаться в том, что брак — не такая уж и приятная вещь. Правда, заканчивались эти исповеди всегда одинаково, самая взрослая из всех философски замечала, что на то доля женская и все мужчины испокон веков были такими. Женщины затихали и через пять минут вновь надевали маски благопристойных, счастливых жен.

Но был один случай, который поразил меня больше остальных. Это была история второй жены отцовского друга. Поскольку матери запрещалось общаться с кем-то за пределами дома, все ее подруги в основном были жены отцовских друзей. А один из его друзей был двоеженцем. Когда я была маленькая, я не задумывалась над этим, просто удивлялась, что он всегда приходит с двумя женщинами. Но со временем картинка становилась четче, словно я наконец надела очки с правильными диоптриями. Друг отца не любил вторую жену и женился на ней по принуждению родителей: они были против его русской избранницы и считали, что достойной женой способна стать только девушка с родной земли. Я видела, как ей было тяжело, она совсем не знала русского языка, часто приходила с опухшими, красными от слез глазами, но всегда улыбалась. Когда его дочери, моей подруге, исполнилось семь лет, он увез всю семью в Азербайджан. Мы встречались каждый год, когда приезжали в Баку, они жили за чертой города в огромном двухэтажном особняке: на первом этаже жила первая жена, а на втором — вторая. В очередной приезд мы узнали, что его вторая жена пыталась покончить с собой, и отправились навестить ее. Когда мужчины оказались на балконе, а все женщины на кухне, она заговорила и несколько часов подряд говорила о том, какой была изнанка их брака, как он избивал ее, оскорблял, отказывался быть с ней в одной комнате, называл уродливой и толстой. Тогда я впервые стала свидетельницей того, как женщина нарушает известную заповедь ev bizim sirr bizim[38]. Когда она замолчала, все сидели придавленные той болью, с которой она жила все эти годы, никто не решался заговорить, да и что можно было сказать. Мама только тихонько погладила ее по спине, как гладят детей и домашних животных, и в этом жесте кроме любви пряталось послание: я знаю, о чем ты говоришь.

Я никогда не умела молчать, поэтому, когда мы с сестрой стали старше, я бросалась на защиту матери и говорила отцу всё, что не могла сказать она. Отец не отвечал, только крепко стискивал зубы от злости, в его глазах читалась только одна мысль — он знал, что с такой, как я, будут проблемы. Узнав о моем диагнозе, он ничего не сказал. Мне кажется, он не понимал, что происходит, — и понял только, когда дверь нейрохирургического отделения захлопнулась за его спиной. Сложнее всего ему далась даже не мысль о моем болеющем теле, а тот факт, что теперь я вряд ли стану невестой, вряд ли исполню их родительскую волю. Кому нужен бракованный товар?

Когда у меня начались панические атаки и первые проявления болезни, биби, пытаясь что-то с этим сделать, повела меня в мечеть: мы долго ехали по морскому побережью и наконец увидели длинные пальцы минаретов. Внутри в тесной комнатке сидел имам с большими кроткими глазами, в его глазах словно не было дна, они светились, как красные огни на крышах высоких зданий; я протянула ему несколько манат, он спросил, за кого мы молимся, и я назвала свое имя. Затем мы прошли в дальнюю комнату с низким потолком, у дверей которой столпились женщины: они рассказывали друг другу о своих несчастьях, о