Рубеж (Сборник) - Сергей Дышев

Донских недовольно хмыкнул и вдруг приказал вызвать командира.

Через минуту-другую появился сержант, замкомвзвода. Он на ходу застегивался.

– Вот, Валера, на каждой операции так. Молодой стоит, а «старики» дрыхнут. И не дай бог – «духи». Подкрадутся, а парень растеряется. Или, бывает, присядет да закемарит.

Он повернулся к сержанту:

– Я взвод строить не буду. Но вы сами разберитесь по-свойски, как вам надежней охранять самих себя.

– Так точно… Все понял, – сержант замялся, – вы это ротному только не говорите…

Офицеры переглянулись, рассмеялись.

– Ладно, не скажем.

В мазанке кто чистил на утро оружие, кто спал. В углу больше коптила, нежели светила, плошка с фитильком. В ее неровном красном свете колыхались тени. На стене возникали склоненные головы, стволы оружия. Слышался тихий разговор. Возможно, для постороннего человека этот дом и эти люди показались бы загадочными, связанные какой-то одной им ведомой тайной. Глезденев и Донских уселись под огоньком. Выпили еще теплого чаю. И стали вспоминать. Глезденев рассказывал о себе мало, по привычке больше спрашивал. А когда Николай стал вспоминать прошлые операции, потянулся за блокнотом, стал записывать что-то на ходу.

– Вот ты спрашиваешь, какими, по-моему, чувствами руководствуются в бою наши солдаты? Я думаю, либо действительно желанием проявить героизм, отличиться, солдат ведь может переносить все, что угодно, идет под пули, несет на себе товарища…

– Хватает болезни и еле живой, с температурой прет в гору, – продолжил Валера.

– Да, все это есть, – скороговоркой согласился Донских. – Но тут и другая сторона есть – меркантильная. Обшмонать «духа» убитого, да и просто первого попавшегося – считает своим полным правом. Нужны часы – снимет, будет магнитофон – возьмет и его. Однажды на операции двух «духов» убитых обнаружили. И солдат мне заявляет: «Товарищ старший лейтенант, можно я возьму этот магнитофон? Можно, а?» – «Зачем тебе магнитофон? Все равно заберут его у тебя». – «В роте нечего слушать. Раненые просили». Вижу, что брешет. «Зачем, – говорю, – тебе мараться?» А он мне: «Эх, черт побери, как пойдешь с офицерами, так ни одного бакшиша не возьмешь. Вы, – говорит, – посмотрите на пехоту. Там вообще везут, волокут, тащат – и ничего им…» – «Что, – спрашиваю его, – уподобляться им? Ну, бери, бери. Станешь таким же…» – «Ладно, не надо». Обиделся.

– Да, – отозвался задумчиво Валера. Чувствовалось, что он устал, поэтому был немногословен. – Война порождает не только геройство, но и самые подлые вещи.

– Вот это меня всегда поражало, – запальчиво продолжил Николай. – Почему такой контраст? Идет из последних сил, стиснув зубы, делает все, что прикажет командир, – и тут же преображается, когда видит тряпки, деньги… Война – это грязь.

Донских достал сигарету, встал, подкурил от светильника, протянул пачку Валерию: «Закуривай». Они затянулись «Столичными».

– Табак хорошо подсушен, – заметил Глезденев.

– Специально перед операцией сушил… Вот еще один случай. Однажды взяли пленных. Двоих во втором батальоне, и еще двоих – в первом. Командовал операцией начальник штаба подполковник Яренко. Наш штаб, все управление дивизии находились на одном берегу канала, а батальон – на другом. И вот ночью по рации передали, что пленных надо немедленно доставить в штаб. Выехали. Доезжаем до моста, а мост через канал взорван. Доложили ситуацию и вернулись обратно. Бойцы наши связали пленных – двух стариков, – и так они всю ночь просидели. Утром вижу картину, от которой меня передернуло. Сидят эти несчастные старики, руки у них черного цвета, кровавые рубцы, окровавленные бинты. Подхожу к старшему: «Что же вы, варвары, делаете? Тебя бы самого так связать!» – «Что, что такое?!» – он не понял, глаза вытаращил. «Вы посмотрите, – говорю, – у него же руки черными стали. Судить вас надо…» Солдат растерялся, разрезал веревки, вернее, чалмами они были связаны. Потом подходит: «Товарищ старший лейтенант, они вчера трех человек наших положили. Ранили командира роты и солдат. Вот эти самые». – «Ну нельзя же так с пленными обращаться. Есть же ХАД, есть власти свои, пусть сами наказывают. Мы не имеем права так с ними обращаться», – говорю ему. Потом их в ХАД повезли. А там, ясно, замучили до смерти.

– Я слышал, что «хадовцы» – народ крутой? – заметил Глезденев.

– «Душман, душман…» Улыбается, вроде человека родней нет, – усмехнулся Донских, – а сам кулаком или нож в позвоночник всаживает. И улыбается… А наши бойцы – они ведь знают, как с нашими в плену обращаются. На куски режут. Легче всего, конечно, рассуждать о жестокости войны где-нибудь в Ташкенте, в Москве, попивать кофеек, разглагольствовать о гуманизме. А здесь все по-другому. В прошлую командировку видел, колонна пришла, раненые, убитые, стаскивают тела, всё в крови…

Коптилка замигала и вдруг погасла. Николай чиркнул спичкой. Все уже давно спали.

– Ну что, пора, наверное, отбиваться? – зевнув, сказал Глезденев.

– Тут какие-то деревянные полати. – Донских зажег еще одну спичку. – Надо только это тряпье выбросить…

Заснули мгновенно…

Был я в Юмьяшуре зимой, приехав по приглашению родителей Валеры. В Можге поезд притормозил на минуту или две, я спрыгнул на землю. Ко мне тут же подошел маленький старичок в полушубке и зимней шапке с козырьком:

– Дышев? – быстро спросил он.

Я кивнул, догадавшись, что это Василий Трофимович. Рядом стоял младший брат Валеры, Леня, коренастый мужчина лет тридцати. Сели в видавший виды «москвичок» и бодро покатили по заснеженной накатанной дороге… Вокруг простирались холмы, безмолвные черные леса.

Остановились у большой избы-пятистенки. Встречали нас мать Валеры Марфа Николаевна, невестка Лида, трое внуков. Вошли в сенцы, поднялись по крутой, как принято строить в здешних местах, лестнице в десяток ступеней. Убранство, обстановка в избе были самые простые. Кровати, стол, телевизор, шкаф. В углу – портрет сына Валеры в майорской форме. Посадили меня на почетное место в центре, положили кыстыбей – блины с картофелем, предварительно расстелив на столе один блин, как положено по обычаю. Стоя подняли тост за Валеру, передавая по очереди стаканчик друг другу – опять же по традиции…

Наутро мы пошли в соседнее село Варзи-Ятчи, в школу, где учился Валера, встретились с учителями и учащимися. Был там класс-музей Глезденева, огромный портрет, нарисованный местным художником. Мы встречались с друзьями Валеры и немало отмахали по ядреному морозному снегу. Погода в те дни выдалась устойчивая, веселая, под минус тридцать. Леня уезжал на работу в школу, где он преподавал, а мы же с Василием Трофимовичем посетили местную достопримечательность – Варзи-Ятчинский грязелечебный курорт, заходили в магазин, на почту. У знакомых слегка подогревались кумышкой – некрепкой горячей самогонкой с характерным запахом дымка, закусывали салом, солеными огурцами, гречневой кашей с кровью.

Вечером семья собиралась на ужин, Леня играл с детьми «в Чапаева» или возился с «Москвичом». А Марфа Николаевна своим негромким голосом рассказывала о Валере. Я слушал эту простую удмуртскую женщину, вырастившую трех сыновей и двух дочерей и теперь воспитывающую еще и внуков, смотрел в добрые глаза ее, глубокие, печальные и наполненные той особой духовностью, которая не зависит от образованности, но которая так естественна и характерна для людей, много повидавших и переживших на своем веку и которым судьба уготовила удел больше источать любовь, нежели получать ее, всегда заботиться, печься о ком-то, забывая о себе.

– Родился Валера на Новый, 1950-й, год, 1 января. Боевой был, выдумщик. Помню, неурожай был, пустой год. И вот, скоро апрель, а кушать уже нечего. На трудодни хлеба мало получили. Третий день картошку и капусту ели. «Мама, – говорит мне, – не плачь. Когда ты плачешь, и мне хочется плакать». Аркадий, старший мой, стоит молча рядом, слушает. А Валера говорит: «Когда я вырасту большой, очень большой буду, – летчиком стану. Самолет у меня будет. Прилечу к вам и сброшу целый мешок пшеницы». Аркадий насмехается: «Пока мешок твой подберут, тети Нади куры прибегут и все склюют!» Валерка думал-думал: «А у меня мешок железный будет!» Сметливый был. Копаем картошку, а у него и тут своя выдумка. «Трудно очень лопатой копать. Надо посадить такую картошку, чтобы можно было собирать, как помидоры. А то устаем сильно – лопатой копать».

В школу пошел – учился хорошо. Мы любили ходить на родительские собрания – всегда с радостью: Валерку хвалили, говорили о нем по-хорошему. А когда он ходил в четвертый класс, у него уже четыре заметки в районной газете напечатаны были.

А за работу в районной редакции, писал по– удмуртски статейки, имел подарок – будильник, и грамоты – тринадцать штук, за все это время…

За чаем шел неспешный разговор, чисто по– крестьянски размеренный, основательный – вдумчивые вечерние беседы…