Вид на рай - Ингвар Амбьёрнсен

Одно было достоверно: Ригемур Йельсен шла в направлении торгового центра. Делать покупки? Тогда я тоже. Забыл мгновенно о «святости и неприкосновенности» материнских 320 крон. Обрадовался, что не успел положить их на счет. Господи, 320 крон — ничто, мелочь. Я имею в виду на сберегательной книжке. А вот в кармане они представляли некоторую ценность. Я даже взял бы такси, если бы она это сделала, чтобы поехать вслед за ней к торговому центру.

Она прошла мимо входа в метро. Она прошла мимо остановки такси. Она прошла мимо входа в «ИРМА». Ригемур Йельсен просто-напросто шагала к доктору медицины Франку Фридману.

Я остался в пассаже торгового центра. Хожу вперед и назад. Что с ней такое? Вспотел под мышками, боязно стало. Отвратительные картины мелькали перед глазами. Я вспомнил о книге здоровья, лежащей у нас дома на самой нижней полке. Я не касался ее годами, она была моим «кабинетом ужасов» в детстве. Страшные ожоги от пожара на предплечье у женщины. Сифилисная рана на мужском органе. Разные виды кожных заболеваний! В красках! Содержание дополняли иллюстрации и рисунки разных, какие только существуют на этом свете, бактерий. От прочитанного и виденного можно было сойти с ума.

Я молил Бога, чтобы ничего серьезного. Хотя в ее возрасте всего можно было ожидать, опасность серьезно заболеть подстерегала на каждом шагу. И когда я продумывал эту мысль, то, конечно, автоматически переключился на тему — мамина болезнь и мамина смерть. Ведь именно доктор медицины Франк Фридман первым истолковал симптомы болезни мамы и послал ее к специалистам. И я думал, шагая между цветочным отделом и книжным: «Работала ли Гру врачом? Работала ли врачом сразу после окончания института? Например, всунула ли она хоть раз ректоскоп в прямую кишку старой швеи-пенсионерки из Эйны, чтобы проверить точнее, как обстоит дело? Бог ты мой, какая поразительная мысль! Ведь исследование ректоскопом напоминало мои вечерние занятия с телескопом. Я верил, очень верил, что Гру практиковала сначала как врач, а потом уже вплотную занялась политикой. Убежден даже, что лишь после такого рода знаний возможно серьезное отношение к делам Народа, истинное понимание обычного простого человека из толпы.

Я ненавижу любую форму вульгарности, но сейчас позволю себе сказать: только тот, кто однажды заглянул в заднепроходное отверстие своим избирателям, увидел их, так сказать, на близком расстоянии, способен управлять таким сложным обществом, каким является современная Норвегия. Университета недостаточно, всяких профессиональных уловок и хитростей недостаточно, чтобы вершить судьбы простых мужчин и простых женщин, к тому же если учесть завихренность общественных процессов. Вот прежние руководители социал-демократии знали что к чему. Это у них в крови сидело, они долго не размышляли. Работали физически, а потом решились, взяли и сели в поезд и прямо в Осло, а затем и в стортинг попали. У них было одно дело, одна задача. Они умели сочетать свою работу с государственной. Такой мне, кажется, была и Гру Харлем Брундтланн. Чтобы быть конкретным: такой была фактически старая швея из Эйны, несмотря на ее болезни, которую Гру хотела ввести в Европейский союз; таким был Ерун Педерсен; он родился в конце прошлого века, знал нужду, знал тяготы жизни старой норвежской деревни, а теперь вот без устали делился опытом, рассказывал о благах европейского сотрудничества.

Я просто зримо представлял Гру практикующим врачом. Остроумная, прямая и без излишней сентиментальности. Врач, который знает цену труду, врач, который гонит жалобщиков и ипохондриков за дверь, бросая им в спину кусачие реплики. Я любил по ночам, когда не спалось, фантазировать. Представлял, как Гру Харлем Брундтланн, премьер-министр страны и вдобавок еще к своей государственной деятельности самый настоящий врач, имела повод принимать пациентов самого разного калибра. Пациентов с психическими комплексами, с запорами, легочников и сердечников. Аллергетиков и почечников. Я понимал, естественно, что это были только сны, несбыточные сны. Я знал лучше других, я понимал, какую нагрузку приходилось выдерживать Гру. Каждый день. Как она умела все вынести? Трудно объяснить. Но мне нравилась эта игра, нравилось это ночное видение, я его специально вызывал, когда лежал и ворочался с боку на бок в мокрой от пота пижаме. Думы о женщине премьер-министре в социал-демократическом правительстве, которая совершенно конкретно занималась делами обычных простых людей, которая смягчала наши страдания, какими бы они не казались мелкими в сравнении с глобальными проблемами, успокаивали меня, убаюкивали.

Ее руки на мне. Стетоскоп. Вдохни. Нет, еще глубже. Задержи дыхание, сколько можешь. Правильно. А теперь выдохни. Выдох, Эллинг. Палочка во рту. Скажи: «А-а-а-а». Расскажи в нескольких словах, что ты ешь. Стул у тебя регулярный? Быть может, кровь в кале или моче? Что же касается головокружения, то у тебя… Знаешь, многие люди страдают бессонницей, не один ты; нужно принять это к сведению, помочь вряд ли возможно. Я не рекомендую тебе принимать таблетки. Давление крови немного высокое. Головные боли могут быть по причине… Не сиди на сквозняке, Эллинг! Не сиди на сквозняке! Ты должен лучше за собой следить. Часто, говоришь, нездоровится, становится не по себе? Не переживай, это тело твое говорит с тобой. Нет, это не опасно. Неприятно, да, но не опасно. Сожалею, Эллинг, но это серьезно. Очень серьезно. Чтобы сказать откровенно, Эллинг, последние пробы… Многие больные раком люди живут долго, Эллинг. Сейчас важно не сдаваться. Психическое играет большую роль для общего состояния нашего организма, ты и представить себе не можешь. Выдохни. Выдохни хорошо. Хорошо. Капли для горла? Ни в коем случае! Тебе не хватает физической нагрузки, рекомендую длительные прогулки на свежем воздухе, Эллинг. Нет, Эллинг, фактически я никогда не прописываю валидол первому попавшемуся пациенту. Когда начался сухой кашель? Говоришь, подавлен? Что ты понимаешь под этим словом? Разденься до пояса, Эллинг. Сними брюки. Больно, если я так давлю… Здесь?

Это женщина, премьер-министр страны и врач Гру Харлем Брундтланн, которая спрашивает меня. Безудержная моя фантазия, но все равно. С ней я засыпаю.

Как следует понимать это посещение? Я не знал, оперирует ли доктор медицины Франк Фридман в обычные часы приема. Продолжать мне вышагивать между цветочным и книжным отделами, пока не появится Ригемур Йельсен? В худшем случае речь идет о нескольких часах. И тут я испугался, что устану и незаметно для себя самого сверну в сторону. Дама в цветочном отделе начала уже проявлять интерес ко мне, особенно после того как я увеличил скорость хождения. С другой стороны: хорошо бегать. Чувствуешь свободу и легкость. Я еще прибавил шагу и заметил, что нахожусь в отличной форме, причин для беспокойства нет. От цветочного отделения к книжному. От книжного к цветочному. Во мне все ликовало, Бог знает отчего, поскольку я был всерьез опечален состоянием здоровья Ригемур Йельсен.

Но тут вдруг кто-то произнес мое имя. Я слышал совершенно отчетливо, когда я сделал резкий разворот от книжного отдела. Я поспешил назад в сторону цветочного, чтобы избежать по возможности нежеланной встречи.

Это был Эриксен из социальной конторы. Обычная скептическая улыбка. Или он только смущен? Я никогда не понимал этого человека. Он протянул мне руку и сказал нечто о маме, и я обратил внимание, что у него в ушах растут волосы. Не замечал, не видел раньше. Почему? Проглядел? Но как можно ходить по улицам, когда уши заросли волосами? Он хотел отдернуть руку, но я держал ее крепко, и он продолжал говорить о маме, сказал, что, дескать, печально, конечно, печально все, и он хотел знать, какие у меня планы на будущее?

Планы? Момент! Что за планы? Никто не садится и не строит планы, когда ушла из жизни твоя единственная мать. Он выдернул, наконец, руку и сказал, что на днях зайдет ко мне. Я не знал точно, что и думать. Я остался стоять и смотрел ему вслед, пока он не исчез за стеклянной дверью сберегательного банка «НОР». Неприятные ощущения накатились волной, но я старался отделаться от них, не принимать всерьез. Заботы — мои, горести — мои, значит должен сам разбираться. Планы можно строить, когда человек свободен и доволен жизнью. Я решил думать о маме, такой, какой я ее знал, и не думать об этом господине Эриксене из социальной конторы. Что он имел в виду, сказав, что «на днях зайдет ко мне?» Ну и тип! Жди от него беды да беды. И что хуже всего, он денежки получал за свою якобы работу. Зарплату от государства, и притом приличную.

Я выбежал на площадку перед торговым центром и сел там на одну из деревянных скамеек. Прекрасно! Лучше, чем вышагивать туда и сюда в самом магазине. Сижу один здесь, никого не беспокою, меня никто не беспокоит, и наблюдаю. Правда, начал накрапывать дождик и довольно плотный, но мне он нипочем. Понятно, что не лето, ноябрь стоит на дворе. Поэтому не тепло, а холодно. С другой стороны, я часто думал о том — и это меня сильно раздражало — как мало современный человек может вынести, точнее говоря, готов вынести. И прежде всего: я взял себя самого для критического рассмотрения. Как часто я вешал голову только из-за небольшого физического недомогания? Я злился на маму, потому что она просила меня спуститься в торговый центр и кое-что купить для нее. Зол и неприветлив, потому что была плохая погода. Мне не хотелось выходить в такую погоду на улицу, даже если продукты, о которых она просила, это был наш с нею обед, то есть она одна готовила для нас обоих. Смешно. Противно и тошно. Потому что как люди в этой стране жили до недавнего времени? С раннего утра и до позднего вечера они в большей своей массе трудились, словно рабы. Медленно, но уверенно вели прежние социал-демократические хевдинги рабочий класс к тому положению, в котором мы сейчас находимся, благосостояние в социальном отношении у нас бесспорно. И Эллинг рассиживает дома в тепле и ворчит, если его собственная мать просит отложить на время в сторону газету «Арбейдербладет» и сбегать в супермаркет. Это же пустяк. Понятно, если бы надо было выйти в открытое море ловить рыбу. Понятно, если бы нужно было запрячь быка. Нет. Материнская просьба, превращающая его в злыдня, состояла в том, чтобы выйти из дома, пробежать несколько метров, купить рыбу или мясо и самому завернуть товар в разноцветную бумагу. И если он вдруг вымокнет под дождем во время этой тривиальной экспедиции, так в комоде у матери было полным-полно сухих вещей. Когда я теперь думаю, как глупо я выглядел со своими дурацкими отговорками в глазах мамы, которая рассматривала, безусловно, мое поведение с социальной точки зрения, меня, само собой разумеется, просто трясет. Мне стыдно. Дождь закапал сильнее и ветер подул сильнее и крепче, а я все думал: давай, хлещи меня сильнее! Еще сильнее! Расплачивайся, Эллинг, за свои глупости. Ты заслужил, Эллинг, наказания. Узнай, что значит править лодкой в непогоду. Узнай, каково приходится в жизни честному крестьянину и рыбаку, в той жизни, которую они должны вести, и ведут, несмотря ни на что. Я думал о побережье в Финнмарке в ранние утренние часы в январе месяце. Предположим в половине пятого утра. Темно, как в могиле. Единственное, что видишь, так это гребни пенящихся волн, которые, пританцовывая, накатываются из ледяной пустыни. И в такой лютый холод рыболов должен выходить. Без всякой гарантии. Без всякой страховки. В маленькой лодчонке, да и та принадлежит не ему, а банку. Господи, каким бесстыжим я был! Бесстыжие большинство из нас. Сам я спал обычно, как сурок, до десяти, а иногда и дольше. Ныл, когда вставал, так как линолеум в комнате холодил ноги. Я презирал себя и в наказание решил сидеть здесь, невзирая на непогоду, и терпеливо ждать Ригемур Йельсен. Чтобы попытаться понять те трудности, те страдания, которым подвергнуты некоторые наши сограждане только по той причине, чтобы еда, к примеру, была на столе вовремя во всех норвежских домах. Я питал огромное уважение к этим мужчинам и женщинам, которые таким трудным путем служили обществу, занимаясь этими древними профессиями, в то время как сотни и сотни других работали спокойно в конторских помещениях.