Гелиополь - Эрнст Юнгер

«…потом о любви, об отношении к ней. Виды ее: классификация Стендаля — чистая социология. Существует только одна любовь, по ту сторону времени и пространства, все встречи на земле — подобия, нюансы единого неделимого света. Любовь в пространственном мире со спиралями времени земная, подвластная Нептуну; океан — колыбель, откуда из пены вышла Афродита. Из его глубин поднимается то, что есть волна и ритм, напряжение и сумбур, все то великолепное и ужасное, что олицетворяет собой любовь. На морском берегу и утесах слышим мы ее безымянную, ее роковую песнь, грудные звуки сирен, манящие нас затеряться в море, на его вздымающихся и опускающихся волнах. Неотвратимо влечет оно нас к себе.

Я выходил с рыбаками в море, в ту пору, когда большие косяки рыб подходят к берегу. Издалека, словно притянутые раскаленным магнитом, устремляются они на свадебный пир, к местам своего нереста. В брачную пору окраска их играет цветами благородных камней. Спинка к спинке стоят они легионами под днищами лодок. Потоки морской воды, в которых перемешиваются молоки и икра, так и кажется, закипают, вспучиваются, вздымаясь в любовном угаре. Глаз не может различить, где тела, а где морская вода. И кругом, куда ни кинь глаз, везде расставлены сети.

Все это только отсвет любви. Она царствует в эфирном пространстве, поражая нас с невероятно далекого расстояния своим невидимым лучом. В ней заключено то, что есть вечного и неотъемлемого в земной встрече. Ею освящается сам акт любви.

Нептун властвует над материальной стихией и над безымянным живым миром. Существует так мало знаменитых любовных пар, что их можно пересчитать по пальцам. Земное несчастье — вот их отличительный знак. Они найдут друг друга, как Данте и Беатриче, на мосту над рекой времени. Следуя постулату о параллельных, точка пересечения — место их встречи лежит в бесконечности.

Друзья считают, что воспитание в стране замков повредило мне, оставив на мне что-то вроде рубца в виде привязанности ко всему испанскому. В этом есть доля истины. Я любил одиночество, но оно никогда не перерастало в уединение. Единство Создателя с его творениями никогда еще не было мне столь близким, столь осознанно понятным. Я вспоминаю прогулки верхом в мае и июне, когда природа распахивается перед тобой, как двери в торжественный зал. Лужайки сияют жизнедарующей зеленью. Деревья стоят в цвету; и каждая чашечка цветка таит в себе нечто большее, чем обещание будущего плода. Так, в центре колеса заключено само движение, повторяющееся в мелькании его спиц, равно как и языки пламени питаются от своего невидимого стержня.

И еще леса, с их мглистым глубинным светом. Из зарослей веет ароматом дикой виноградной лозы. Кукование кукушки, посвист дятла, смех горлицы в тени качающихся ветвей — звуки властно вторгаются в тишину леса.

Однажды в такой час я впервые встретился с Астрид. Она ехала верхом вместе со своим братом, которому суждено было погибнуть затем в Астурии; голубой лиф и развевающиеся волосы — такой я запомнил ее. Потом я видел ее почти ежедневно, но не настолько близко, чтобы поклониться ей, потому что, завидев ее издали, делал все, чтобы избежать встречи. Я никогда не отважился бы заговорить с ней; я чувствовал, что неумело проделывал свои маневры, стараясь проехать стороной. Однако мне нравилось смотреть на нее издалека, как на объект весеннего пейзажа, и я постоянно думал о ней. Еще и сейчас образ ее живет во мне так ясно и так отчетливо, как никакой другой.

Похоже, что эта первая встреча набросила свою тень на все остальные. Порой я видел на улицах городов, в блеске торжеств и празднеств, в ложах театров существо, заставлявшее меня вспомнить Астрид, как редкостный цветок, окруженный ароматом, сиянием, блаженством высшего порядка. Но я тотчас же сознавал, что свою благую роль играет неотвратимость расстояния. Сила тяготения и центробежная сила прекрасно удерживают равновесие; и любые усилия перекинуть мостик через разделяющую пропасть тщетны. Мы ощущаем над собой власть изначальных разлук.

Насколько все иначе там, где правят силы Нептуна; жизнь ловит нас в свои крепкие сети.

Я был как-то на берегу на крайнем севере у одного из друзей Нигромонтана. Мы вели там образ жизни охотников и рыбаков и выслеживали глухарей, лосей, зубров, проходящие стада лососей. Еще было несколько ночных часов, но солнце заходило очень ненадолго. Стояли дни, которые называют там алкедонией — периодом голубого зимородка, когда тот выводит потомство.

Мы поднялись в хижину пастуха, на краю верхового болота, были гостями на веселом празднике. Молодые люди там молчаливы, задумчивы, но умеют веселиться, собираясь в такие дни вместе.

Когда мы расставались, на небе взошла бледная луна и ярко высветила тропинки, прорезавшие пастбище, словно живые артерии. Я проводил Ингрид до ее хутора, расположенного у самого берега моря. Мы смеялись, сбегая по склону плато вниз, Ингрид чуть впереди меня; она схватила мою руку и слегка приподняла ее, будто хотела научить меня танцевать или даже летать. Наши тела стали легкими, почти невесомыми, словно призрачными. Так мы дошли до изгороди, которой был обнесен хутор, чтобы с пастбищ не заходил скот. Тем временем луна изменила свой цвет; тени от ветвей орешника и бузины легли решеткой на дорогу. Мы старательно переступали через «прутья», ощущая в себе силы, позволяющие проходить сквозь стены, цепи и решетки темниц. Белым пламенем полыхал северный жасмин, источая нежнейший аромат. Мы слышали крики кроншнепов, доносившиеся с лугов вблизи фьордов.

И опять мы взяли друг друга за руку, но на сей раз как бы из чувства страха. Земля была залита ярким электрическим светом, а мы стали полюсами, на которых замыкалась цепь. Вибрирующие овалы и дуги светлых и более темных тонов заполыхали на разной высоте над землей, заливая все вокруг сияющим светом. Я почувствовал, как приливает кровь, поднимается во мне, как уровень моря, отвечающего зову Луны.

Свет, казалось, погасил лицо Ингрид, стер ее черты, превратив в маску с темными глазницами. Как резко изменилась моя спутница, куда делась вся привлекательность ее облика, растаяв на глазах. Я обхватил ее лицо обеими руками, притянул к себе, чтобы обрести его вновь, водил по нему кончиками пальцев — по лбу, по закрытым глазам, по губам, нежно ответившим мне, по подбородку. Я проводил руками по ее плечам, контурам тела, открывая его для себя как новый, неизведанный мир. Я чувствовал, что оно отвечает мне, слегка дрожа от моих прикосновений, как мимоза, но только, наоборот, раскрываясь в своей нежности. Так вибрируют струны арфы, так рождается амфора под рукой гончара. С моря доносился легкий запах морских водорослей, к нему примешивался аромат цветущих каштанов.

При воспоминаниях об этих ночах у меня выступают на глазах слезы. Они словно мои долги, которые я плачу времени. Тогда, когда я прощался с Ингрид, я чувствовал, как беззвучно падали капли на мое лицо, мои руки. Безграничная боль заложена в том, что объятия не могут длиться вечно.

Нигромонтан не без удовольствия смотрел на то, что я встречался с такими женщинами, как Ингрид. Но он ценил лишь мимолетность касаний. Он как-то заговорил об этом на одной из наших прогулок, но не пошел, как всегда, дальше намеков — сделал это даже так, словно то, о чем он говорит, входит в курс изучения провансальского языка, которому он меня тогда обучал.

«Desinvolture[21] — явление более высокого порядка, это непринужденные движения свободного человека в их естественном виде. Их можно наблюдать во время игр, на турнирах, на охоте, на банкетах или бивуаке во время похода, когда до блеска начищается оружие. На подмогу desinvolture приходит souplesse.[22] Слово это происходит из провансальского supplex — тот, кто преклонил колено. Desinvolture позволяет судить о мужчине, удостоившем тебя внимания, souplesse, напротив, о женщине, проявившей к тебе благосклонность».

Так считал Нигромонтан, частью учения которого было утверждение, что внутренний мир человека должен быть виден на поверхности не больше, чем пушок на пробуждающемся к жизни зародыше. Совсем по-другому смотрел на это патер Феликс, которому я вверил себя, перебравшись во Дворец, и который следил за всеми превращениями моей души. Я поставил перед ним вопрос: возможен ли великий синтез и встречу ли я такое существо, которое объединяло бы в себе свойства Астрид и Ингрид? И он наставил меня, дав ответ, что подобные мысли лежат за пределами подвластных нам сфер и о том можно только, преисполнясь почтения, предположительно догадываться.

«И ты придерживайся догмы, что материей образов прикрывают от глаз неземной свет. Мудрость отцов создала ее на протяжении веков. Идеала на земле никогда не найдешь, но жизнь, прожитая по испытанным правилам, сделает тебя достойным его, когда ты войдешь в последнюю дверь. Ужасна свойственная человеку времен язычества дерзость желать восседать за столом, накрытым не для него. Следуй правилу Боэция: побежденная земля одарит нас звездами. Это единственный праведный путь».