Просто металл - Борис Некрасов

Теперь, прежде чем сбросить тело в шурф, надо снова надеть на него ботинки. Как это можно сделать, не оставляя собственных следов? Ага! Вот валун почти у самого края шурфа. Можно положить на него тело так, что голова будет свешиваться в шурф, а ноги торчать по эту сторону камня. Так, два шага назад — здесь галька, на которой следов не видно. Можно спокойно снять с себя ботинки, надеть их на ноги убитого и столкнуть его в шурф. Точно! Именно здесь, у камня, край шурфа чуть обрушен — след скользнувшего вниз тела. Теперь, опять же не оставляя никаких следов, можно отойти босиком по гальке до самого ручья…

Ни руководителям участка, ни Воронцову об этой своей версии следователь говорить не стал — она требовала еще подтверждения, доказательств. Но, связав воедино эту свою догадку, указание на появление схожего с Седым человека: на прииске и кое-какие подозрения о его деятельности, он счел нужным предупредить Воронцова на случай его встречи с Возниковым.

И Генка уже не мог не думать о такой возможности. Больше того, он жаждал этой маловероятной встречи, почти мечтал о ней. Дело было не только и не столько в свойственной возрасту жажде приключений и подвига, сколько в угрызениях совести и оскорбленном самолюбии. Как это так, досадовал он, его, Геннадия Воронцова, провели! Проходимца, опасного преступника он принял за порядочного человека, пил с ним водку и чуть ли не благожелателем, спасителем своим считал. Седой этот, ясно теперь, и Лешку-то тогда от поножовщины удержал, чтобы тот не влип, а не ради его, Генкиного драгоценного здоровья.

Но страда оставалась страдой, и скоро за повседневными заботами страсти вокруг таинственной гибели Важнова стали стихать. Уехал следователь. Все пошло обычным своим чередом, если не считать, что бурную деятельность все по тому же поводу, но в ином направлении, стал проявлять теперь директор прииска. Отъезд следователя Горохов расценил как знак того, что следствие зашло в тупик. А тут еще на каком-то совещании в районе докладчик помянул недобрым словом прииск «Славный» в связи с последними событиями. Было сказано, что в хваленом коллективе не все, видимо, благополучно, если там имеют место факты, когда техника сознательно выводится из строя, а пьянство приняло такие размеры, что гибнут люди. И еще в докладе говорилось, что «Надо, вообще, посмотреть поглубже, как на «Славном» обстоят дела с воспитательной работой». Все это означало, что Горохову следовало ждать «смотрин». Значит, считал он, надо в первую очередь найти и наказать виновных. Тогда никакая комиссия не придерется. В чем, мол, дело, товарищи? Мы во всем, сами уже разобрались, приняли меры, наказали виновных. Чего ж еще?..

За воспитательную работу на участке отвечают в первую очереди начальник и парторг. Значит, решил Горохов, надо вкатить выговор Проценко по административной линии, а Гладких вытащить на бюро. Этого второго давно пора на место поставить, а то после того памятного собрания больно уж он возгордился, во всем правым себя считает.

Не то, чтоб Горохов был очень злопамятен, нет. Случалось, что разругавшись с, кем-либо из начальников отделов днем, у себя в кабинете, директор уже вечером как ни в чем не бывало сражался на квартире недавнего своего противника в преферанс, был душой застолья, и частый хохоток выдавал в нем человека благодушного и веселого. Правда, для этого должны были быть соблюдены два обязательных условия. Во-первых, дневной оппонент Горохова, пусть в результате самой жестокой баталии, но непременно должен был согласиться с его, директорским, мнением. И, во-вторых, любой спор должен был носить, так сказать, локальный характер и ни в какой мере не ущемлять его директорский авторитет — ни в глазах подчиненных, ни тем более начальства.

Итак, Гладких должен быть наказан. Что же еще?.. Да, надо бы уволить заодно, да построже, по пункту «г», и этого собутыльника важновского, Воронцова. И из комсомола турнуть. Этого хамовитого парня он еще тогда приметил, при первой встрече. И на посту потом. Кстати, и Гладких припомнить надо, как он этого отъявленного хулигана неизменно под защиту берет…

Так рассуждал Горохов, возвращаясь из районного центра на прииск. Он сидел на заднем сиденье «Победы» и, погруженный в думы и планы, не подгонял, как обычно шофера, не замечал дороги. Небо над сопками покрылось уже легкой прозеленью, предвещавшей близкие сумерки, жара спала, но, расстроенный непривычным нагоняем, Горохов не выпускал из кулака носовой платок, то и дело утирая потевшие лоб и шею.

Иван Гладких, узнав, что его вызывают на партийное бюро, принял это как должное.

— Конечно, это мой просмотр, — сказал он Павлу Федоровичу. — Зная Важнова, злобную и мстительную натуру его, я должен был если не предвидеть события, то, во всяком случае, быть начеку. Глаз с него спускать нельзя было. И на приборе этом оставлять — тоже нельзя…

Проценко возразил:

— Ну, в этом-то, допустим, я виноват. На старый прибор Важнов с моего согласия вернулся. Значит, мне и отвечать.

— Не может быть, Федорыч, на участке дел, за которые я не был бы в ответе. А впрочем, ты не волнуйся, — Иван улыбнулся не очень весело, — я полагаю, что нам и на двоих вполне хватит.

С таким настроением Гладких и приехал на центральный стан прииска. Выехал он туда с утра, намереваясь решить попутно ряд вопросов, касающихся текущих нужд участка. Но здесь его ждал ряд сюрпризов, сразу же настроивших Ивана далеко не на мирный лад.

Директор принял его весьма нелюбезно.

— А что сам Проценко не мог по этим вопросам приехать? — холодно спросил он.

— Какая же была нужда нам обоим ехать? — удивился Гладких. — Или на участке уже делать нечего?

— Чем вы там на участке занимаетесь, теперь ясно, — многозначительно заметил Горохов. — И тебе, между прочим, не о шпильках и втулках теперь думать бы надо, а о том, как перед партией оправдаться.

— А я, товарищ директор, не оправдываться сюда приехал, а отчитываться перед бюро. И если за что-то должен отвечать, то отвечу.

— Ответишь-ответишь! Можешь быть уверен!

— Только не надо меня пугать, — обозлился Иван. — Или вы уже решили все? И за себя и за бюро?

— Обо мне не беспокойся. Своими административными правами я знаю, как пользоваться. Кстати, могу доставить тебе удовольствие, чтобы ты сам отвез на участок приказ о своем подопечном.

— О каком подопечном? — не понял Гладких.

— А их у тебя не один? Так я о том самом, который под твоим покровительством и защитой бездельничает, пьянствует, дебоши устраивает. О Воронцове. Хватит ему коллектив разлагать! Мне такие типы на прииске не нужны.

— Воронцова увольняете? — переспросил Иван.

— Его, его, — Горохов положил ладонь на лист бумаги и через стол пододвинул его к Гладких. — Можешь познакомиться с приказом, если желаешь. Кстати, и комсомольский комитет этим типом заинтересовался. Иван хотел было возразить что-то, но сдержался и молча повернулся к двери. Только на пороге задержался и сказал твердо, убежденно:

— Приказ этот вы отмените!

Горохов это заявление его взял на заметку я на заседании бюро решил опередить Гладких. Когда Иван закончил свой отчет о положении на участке, директор спросил:

— Пусть товарищ Гладких расскажет, как они там приютили под своим крылышком злостного хулигана и почему он лично старается оградить его от любого наказания? Больше того, им с начальником участка даже приказ мне удалось как-то подсунуть с благодарностью этому разложившемуся типу. Что это, особый метод воспитания или умасливание влияющей на коллектив шпаны, с которой они не находят других способов справиться?

Иван, как это было ни трудно, старался отвечать как можно спокойнее, понимая, что иначе рискует ничего не объяснить членам бюро.

— Я не считаю, так называемую защиту мной Геннадия Воронцова большей ошибкой, чем, скажем, направление на работу с молодежью Алексея Важнова. Здесь, конечно, мы все вместе с директором виноваты. Больше того, я вообще, не считаю ошибочным наше отношение к Воронцову — ни свое, ни начальника участка, ни всего рабочего коллектива. А в коллективе он пользуется не то чтобы великим уважением, но любовью. Хотя и не лишен известных недостатков, которые тоже всем видны. Но еще до нас воспитанная, в парне прямота и честность, уже доказанная готовность его прийти на помощь товарищу, просто такое хорошее человеческое качество, как смелость и жизнерадостность, даже сейчас вполне искупают некоторые недостатки его воспитания и характера. Кстати, и недостатки-то эти часто менее серьезны, чем у многих из нас.

— Но-но, не перегибай, Гладких. Не перегибай! — строго и как бы удивленно вставил Федоров.

— А что? Непедагогично? — повернулся к нему Иван. — Что ж, может быть, при Воронцове и не следовало бы таких вещей говорить. Но здесь-то почему я должен молчать о том, что думаю? Я готов отвечать за все, что произошло и происходит на участке. Но зачем же сводить счеты? Нет-нет, я в данном случае не о себе. Я — о Воронцове. Не знаю почему, но парень с первого взгляда не приглянулся директору. Может быть, за не всегда уместное острословие свое? Но честное слово, это не основание для увольнения, — Иван замялся немножко, но все же досказал до конца. — Очень не хотелось бы думать, что директор просто решил досадить мне.