Поездом к океану (СИ) - Светлая Марина

Материного пианино, например, не было. Того, что стояло в гостиной. Они его продали — вспомнил Анри. Тетка продала почти за бесценок — кому нужна музыка, когда не хватает хлеба? Но все же зимой сорок третьего года то пианино прокормило их.

Со стен поснимали фотографии, когда-то развешанные в простеньких деревянных рамках, которые папаша Викто́р мастерил сам. И не хватало огромного стола в гостиной, за которым по вечерам устраивалось их большое семейство, куда приглашали гостей. И за которым они слушали по радио сообщение о начале войны.

С углем ему повезло. Не отсырел. Спасибо этому Фабрису, пусть он и женился на его Мадлен. И даже старые газеты на растопку нашлись. Юбер не читал заголовков. Он зажигал их спичками и бросал в камин, покуда не зашелся огнем и уголь, пахнув жаром в лицо. Потом стащил тренчкот и примостил его на ближайший стул. Спать в эту ночь решил здесь же, на старом диване, не предназначенном, чтобы на нем спать. Всяко теплее, чем в других комнатах, которые когда еще прогреются как следует…

И впрямь раздобыв себе несколько одеял, он перетащил их в гостиную и не знал, чем еще себя занять до полного наступления ночи, чтобы не вспоминать, как на этом диване застал однажды своих родителей нежно целующимися, когда дети должны были спать.

Может быть, что-нибудь из библиотеки найти?

Тетка Берта, вероятно, распродала и бо́льшую часть книг, что были в доме — если судить по тому, как неплотно они стояли на полке теперь, тогда как раньше с трудом помещались. Мать читала. Читали сестры. Гоняли и Анри, чтобы читал, но ему куда интереснее было сбежать из дому и не участвовать в их занятиях. Черная блуза с бантом на воротнике, в которой он ходил в школу, почти всегда по возвращении добавляла матери стирки. А ободранные конечности — огорчения.

Но он был смышленым. И образование получал сообразно собственной смышлености. Отец вовремя смекнул, что булочника из него никак не выйдет — энергии слишком много, лучше учиться. И добровольцем выпустить его из дому — полезнее, чем держать на привязи в пекарне. Откуда ему было знать, что осколок, живущий в сантиметре от сердца день за днем, — это страшно? Что переломанная в шталаге нога — едва не свела сына в могилу? Сам-то папаша Викто́р в могиле давно. А Юбер жив — единственный из семьи.

Словом, книг осталось совсем немного, и те — потрепанные, старые. Не иначе тётка просто продать не смогла. Юбер, стоя напротив полки, под уютный треск огня провел пальцами по корешкам. Вольтер, Бомарше, Стендаль.

— Остальные у меня, не волнуйся, — вдруг раздался за спиной негромкий сиплый голос. Такой, будто говоривший прикладывает немалое усилие к тому, чтобы его было слышно. Анри оглянулся. На пороге, сжимая в руках довольно большую корзинку, стояла молоденькая женщина в пальто и маленькой меховой шляпке. Она и сама была маленькая. Невысокая, ладная, пухлее и мягче, чем он себе представлял. Оставляя ее в самый разгар войны, совершенно истощенную и морально, и физически, он и подумать не мог, что из нее получится вот это — розовощекое, с золотистыми волосами и пышными бедрами. В свои неполные двадцать шесть она все больше походила на мать.

Юбер развернулся к ней и заставил себя улыбнуться. Если честно, он надеялся, что она не придет. Но, видимо, не прийти она не могла. Так же, как и он не имел права не улыбаться.

— Привет, Мадлен, — проговорил Анри и сделал первый шаг.

— Привет. Останешься на Новый год? — выпалила она и тут же замолчала, закусив губу. И тоже сделала шаг, который, должно быть, не мог ей даться легче, чем ему. — Мы с мамой подумали… было бы славно, если бы ты остался. К чему спешить, когда отпуск? У нее сейчас работы много, но есть я. Приедет Фабрис, устроим праздник. У нас елка стоит. И я купила тебе подарок. Если честно, я каждый год покупаю тебе подарок с тех пор, как война закончилась.

— А она закончилась?

— Конечно.

— И это сколько у меня подарков?

— Четыре. И твои книги у меня, я брала. Прости, что не вернула к приезду.

— Это ничего страшного, Мадлен.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Она снова задвигалась, дошла до маленького журнального столика, установила на него корзину. Откинула тканую салфетку, которой та была накрыта, и принялась вынимать на стол свертки — с пирогами, с сыром, с вином. Так и не раздевалась. Стояла в пальто и шляпке. И не знала, что говорить, слишком взволнованная и испуганная. Потому что однажды он видел ее такой, какой ей не хотелось бы, чтобы видел.

— А у меня нет для тебя подарка, — проговорил он, оказавшись прямо за ней. Близко. И все еще не представляя, как обнять. Происходящее — ее слова, сдержанность и одновременно многословие — казалось чем-то похожим на кошмарный сон, от которого утром будет болеть голова.

— Пустое. Ты жив и ты приехал. Чего же еще… — удивилась Мадлен, а Юбер вдруг подумал, что голос и правда совсем не ее. И он не знает, как и дальше слушать сипение, вырывающееся из горла. Она ведь мучается, наверное, когда говорит.

— Я не хотел приезжать, откладывал до последнего.

— Я знаю. Я тоже думала, что лучше тебе не возвращаться.

— Ты понимаешь, да?

Мадлен медленно обернулась — ее очередь оборачиваться — и долго смотрела на него. Подбородок ее чуть заметно дрожал. Но глаза были сухими.

— Конечно, я понимаю. Я точно так же боюсь всего. Помнишь, тогда… ты сказал, что жить всегда лучше, чем не жить? Помнишь?

— Нет. Давно было. Я тогда что угодно мог говорить.

— У тебя родителей убили, а ты меня убеждал… — мягко ответила Мадлен. — И сам весь переломанный…

— Ну, раны-то я подзализал, милая, — улыбнулся Юбер. — Да я и теперь повторю, что жить лучше, чем не жить.

— Тогда зачем ты ездил в Индокитай?

— По той же причине, по которой ты теперь мадам Беллар. Чтобы не бояться.

— Ты тоже понимаешь?

— Ты маленький солдат, дорогая. Такая же, как я.

Мадлен протяжно выдохнула и наконец стащила с головы шляпку. Под ней волосы чуть измялись, но это было неважно. Она качнулась в его сторону и уткнулась большим круглым лбом в его грудь, за которой сердце глухими ударами перекачивало кровь — неспешно и вполсилы, будто его подморозило, потому что, горячее и живое, оно должно бы колотиться сейчас, не поспевая за чувствами.

Когда-то давно он очень сильно ее любил. Тогда Юбер в это верил. Сейчас ему даже ее не хотелось. И значит, друг. Завтра утром он съест свой завтрак у тетушки Берты. Днем пообедает с брокером, договорившись о поисках покупателя на дом и чертову лавку. А вечером поужинает в вагоне-ресторане. Это прекрасно, что жизнь спланирована не далее, чем на сутки.

Мадлен — такая же, как он. А себя он не любит.

— Можно я останусь с тобой сегодня? — прошептала она. — Не хочу думать, будто бы мне приснилось, что ты здесь.

— И что ты скажешь своему мужу?

— Ничего не надо говорить. Фабриса до завтра не будет. Он кондуктор, ты забыл? Уехал.

— Вечерним поездом в Париж?

— Да.

— Значит, завтра я поеду не с ним.

Она рассмеялась, и ее смех напоминал то ли кашель, то ли лай по своему звучанию. Юбер и сам улыбнулся и невесомо поцеловал ее висок. Остаток ночи они просидели вместе на старом диване под двумя одеялами и грелись вином с пирогами. Пироги были мясные и очень свежие. Тетушка Берта передала: «Он такой худой, каким даже после плена не был!»

Будто бы она помнила, каким он был после плена! Тогда она была озадачена только Мадлен, которая почти что не жила. Теперь этот «маленький солдат» храбро рассказывал своему кузену, как помогает матери в отеле и больше уже не мечтает о консерватории. Отпелась. Зато стала очень много читать во время отсутствия Фабриса. Он ведь кондуктор, его сутками нет дома. И еще он брат доктора Беллара, который лечил ее после всего. Тут мать была непреклонна. Нет никакого «стыдно», нет никакого «позорно», когда из тебя течет, будто ты резаная свинья.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Да, Фабрис потом узнал про эту историю, но все же был добр к ней, и она очень любила его за это.