Поездом к океану (СИ) - Светлая Марина

— Ее увели, ничего не случилось, никто не пострадал. Какая разница, в чем там правда. Баб бить — затея тухлая.

— Я хочу знать. Правда?

Серж качнул головой и пристально посмотрел на Лионца. Пауза вышла продолжительной, наматывающей нервы на струнный гриф.

— Так ее было за что бить или нет?! — не выдержал Юбер, повышая голос.

— Ты, дурак, все-таки с Аньес де Брольи связался?

Теперь молчал майор. Взгляд его был тяжелым и блестящим — слишком горячим и нетрезвым для человека, способного соображать. Понимая, что этот сумасшедший Лионец и не думает отвечать, да все и так было очевидно, Серж зло рассмеялся:

— И что же? Если есть за что, пойдешь довершать начатое? Так?

— Не пойду. Но знать надо.

— В память о работе в Констанце? Данные собираешь по неблагонадежным? — с той же злостью выплюнул Серж. Долбанул по рулю и резко развернулся к Юберу всем корпусом: — Изволь. В нашей деревне и так перескажут. Ее отчим — Робер Прево. Мэр Ренна… не помню, с тридцатых, кажется, и по сорок четвертый. В оккупацию, да, угадал! Он был националистом, поддерживал Бретонскую национальную партию[1] во время войны. До — нет. Открыто, во всяком случае. Почему его оставили при Петене, не спрашивай. Он был бы удобен им, даже если бы ничего не делал — нужен же всем козел отпущения. Да при нем евреев жгли, цыган… Бретань — для бретонцев. Черт… Аньес де Брольи ему не дочь, но кто об этом всерьез вспоминает? Когда его арестовали, знаешь, что он сказал? — Серж помолчал мгновение, переводя дыхание, а потом тоном, неожиданно успокоившимся, четко произнес: — «Бретонец не просит пощады у французского государства»[2]. Довольно или продолжать?

Юбер медленно кивнул, глядя черными безднами глаз в глаза друга. И впитывая услышанное, будто губка.

— Про нее достоверно не знает никто, — продолжал пианист. — Она работала в какой-то газете, и когда судили ее же друзей, ее не тронули. Пока другие прославляли Петена и Гитлера, она писала о театре, кино и городских выставках. Единственное, что ей вменяли, это связь с кем-то из гестапо. Или со всем отделением в Ренне. И ни одна собака не поклянется жизнью, правда это или нет.

— Значит, правда, — мрачно провозгласил Юбер и снова, последний раз приник к фляге, слушая, как колотится сердце, когда он пьет. Ухает. Грохочет. И он сам уже слишком пьян. Когда Лионец вновь посмотрел на Эскриба, глаза его уже мало что выражали, но речь, пусть злая и нервная, оставалась вменяемой: — Вся моя жизнь подтверждение — это всегда правда. Готов отдать… жизнь. А муж у нее кто? Если с остальным ты закончил. Или еще что-то есть?

— Иди к черту, Юбер!.. Муж у нее до войны работал в правительстве. Из левых…

— Коммунист. Она говорила. Они его расстреляли.

— Она сбежала из Парижа к отчиму в Ренн, — кивнул Серж. — Здесь и была все время. И не спрашивай меня, бога ради, правда ли, что она его предала. Этого никто не знает, просто языки чешут.

— Неважно, — хохотнул Юбер. — Плевать. Они дохнут, а она всё жива. И свободна. Ясно же, да? Сейчас тоже лижет кому-то яйца. Помимо меня.

— Дай сюда! — раздосадовано выкрикнул Эскриб и выхватил из его рук флягу, но Лионец не сопротивлялся. Он выпил уже довольно для мрачного веселья, потому, покуда они ехали, распевал дурным голосом легкомысленные уличные песенки, тексты которых непременно ужаснули бы эту аристократку, в которой все было не так с самого начала. И вовсе не потому, что она летает куда выше его, падающего. А потому что, как и все, прячет правду за внешней благопристойностью.

Только она гораздо хуже других, кого он знавал в своей жизни. Ее благопристойность не заканчивалась даже в постели, где не должно оставаться покровов. Он ненавидел это чертово вранье. С другими она так же? И звука не издаст. Чувств — никаких себе не позволит. Подмораживает. И, впиваясь, как клещами, в душу — не отпускает.

Юберу было все равно, куда везет его Серж. Он едва ли понимал, что происходит, сознавая одновременно с этим, что сходит с ума от злости там, где оно того не стоит. Но когда выбирался из машины у дома, где теперь жили Эскриб и его семейство, только обрадовался:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Отлично! У тебя ведь найдется еще какая-нибудь выпивка, да?

— Кровать для тебя, дурака, найдется, — отозвался Серж.

— Не будешь ты со мной пить, мадемуазель Ренар не откажет, — расхохотался Юбер и поплелся к крыльцу, совершенно наверняка уверенный в том, что эта гулящая лисица ни в чем никому не откажет, и, уж конечно, будет куда горячее проклятой женщины с маяка. Говорят, рыжие особенно хороши в постели.

— Катти! — заорал Юбер ввалившись в дом. — Мадемуазель Ренар!

[1] Бретонская националистическая политическая партия, существовавшая с 1931 по 1944 гг. Характеризуется сепаратистскими идеями, стремлением к независимости Бретани, принятием нацистской идеологии и сотрудничеством с Германией в годы оккупации Франции. Была запрещена во время правления Даладье в 1938 году, однако возродилась вместе с установлением режима Виши.

[2] Вольное перефразирование реплики, сказанной в саду Табор 24 сентября 1945 года расстреливаемыми в тот день осужденными бретонскими коллаборационистами-националистами: «Бретонский солдат не попросит пощады у главы французского государства».

— Катти! — заорал Юбер ввалившись в дом. — Мадемуазель Ренар!

— Заткнись, идиот, — ухватил его за шиворот Эскриб, не давая двинуться дальше. — Разбудишь всех.

— А мы будем тихо, а? Тихо пить — и никто не узнает. Когда тихо — все добропорядочным кажется.

— Да что ты, к черту, можешь знать о добропорядочности? Спать иди!

Одновременно с его грозным шепотом в комнате зажегся свет. На пороге стояла Катти Ренар собственной персоной, судя по всему, пока даже не собиравшаяся укладываться. Впрочем, времени было еще не очень много. Мгновенно оценив мизансцену, она двинулась к мужчинам, с улыбкой разглядывая обоих.

— Ты, как я погляжу, не ранен, — легко дотронувшись губами до щеки Сержа, произнесла она и посмотрела на Анри: — А над вами придется поколдовать. Я надеюсь, все остались живы после вашего геройства?

— А то как же еще! — самодовольно сообщил Юбер, и рука его вновь коснулась лица, ощупывая рот. Сейчас благодаря коньяку, пожалуй, было уже и не больно. Да и кровь запеклась. Но губа стремительно опухала. Он криво ухмыльнулся: — Только я и пострадал.

— За что же?

— За Францию, разумеется! За что еще может страдать французский солдат?

— О, ну конечно! — усмехнулась Катти. — Вашему брату только дай пострадать.

— А вашему — раздвинуть ноги перед тем, кто сильнее, — не остался в долгу Юбер. — А виду-то — будто принцесса, а не шлюха лагерная.

— У моего друга Юбера нынче дурное настроение, — процедил сквозь зубы Серж. — И он обязательно извинится, когда проспится. Верно, Анри?

— Разумеется. Перед каждой немецкой подстилкой извинюсь за то, что ей, бедняжке, приходится терпеть мои пьяные выходки! — расхохотался он в абсолютной тишине дома, не видя того, как на мгновение остекленели невысказанным страхом глаза Катти, как она схватила за руку Эскриба и поглаживающим движением пальцев провела по его ладони, словно бы успокаивая. И как улыбка на ее губах сделалась веселой-веселой, будто она ни разу не слыхала шутки смешнее. А когда Юбер сам оборвал себя на очередном вдохе, мадемуазель Ренар, отпуская Сержа и неторопливо поправляя кружевные манжеты своего платья, медленно произнесла, приводя их всех разом в чувства:

— Я надеюсь, майор хотя бы имел удовольствие быть приобщенным к маленьким радостям в постели своей немецкой подстилки.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Лионец застыл, вмиг протрезвевший от звука ее красивого негромкого голоса. Поставленный в тупик и дезориентированный. И только сейчас заметил, как отчаянно сжаты кулаки Эскриба. Нет, не от намерения начистить ему рожу, а от желания сдержаться и не сделать этого. Он и правда держался, чтобы не превратить этот безрадостный вечер в отвратительный эпизод их жизни. Ради кого? Ради Катти. Исключительно ради Катти.